Свое путешествие ты не заканчиваешь

Но первое, что мне захотелось сделать — это расстаться с правилами и вдребезги разбить незыблемый канон, этот вездесущий триггер материнского инстинкта, который живет в сознании большинства. Я говорю про убежденность в том, что человек задумывается об усыновлении из-за отсутствия, из-за пустоты, из-за потери. У него нет детей или он потерял ребенка, и вот тогда — ну, вроде понятно… Но как бы не так! Потому что на самом деле человек хочет давать и делиться тогда, когда у него избыток, а не недостаток. Он, конечно, может при этом потерять и не иметь — но у него все равно есть ресурс, и есть потребность. Однако из тех, кто стучится в двери приемного родительства, давно уже принято делать просителей — самонадеянных, несведущих, заблуждающихся насчет своих возможностей вынести это бремя. Намерение здесь — кто бы сомневался! — благое: чтобы триста раз подумали, а не возвращали ребенка обратно в детский дом при первых же трудностях. А еще лучше — чтобы вовсе детей не забирали, а жалостливую денюжку бы спонсировали. А то ведь — такую кормушку разоряют, такую миленькую мафию…

Бог с ним, борьба с системой не мой конек, мне бы в своем огороде разобраться. Но его-то я буду защищать, читай мое вырванное сердце. Буду защищать то, что поняла еще в детстве, в том самом десятом классе, когда начала слушать "Наутилус". Это ведь тогда я впервые приехала в детский дом. Над ним взяла шефство наша школа. И наша прекрасная учительница литературы Людмила Ивановна сказала: кто хочет, может в воскресенье собраться у школы и поехать в Малый Исток, привезти что-то детям, поиграть с ними, поговорить, побыть… И я поехала. И потом начала ездить по воскресеньям. Пока однажды обнаружила, что к школе, кроме меня, больше никто не пришел. И тогда я поехала одна, и этот день навсегда меня изменил. Это было уже не за компанию, это было начало пути. И это был пьянящий ветер перемен.

Я так и не стала, как мне мечталось в те годы, воспитателем детского дома, но я чувствовала, что вернусь еще в этот светлый сон детства, в эту незавершенность.

И что я уловила — нет, скорее почуяла! — так это дыхание предопределенности. У этого решения всегда долгая история. Если чужой ребенок так или иначе становится твоим, он не прикрывает дыру твоего сердца. Для него там уже приготовлено место, которое давно его ждет.

Все это так, однако, для ответа миру недостаточно. Потому что до донышка не дочерпано. Я долгое время колебалась, надо ли вообще говорить кому-то об этом. Потому что — слишком много потерь, страшных потерь, оставляющих даже не шрам, а в корне меняющих рисунок судьбы. Но раз уж начался этот разговор, надо упасть в эту Марианскую впадину. Это и будет последней правдой.

Девочка… В моей жизни уж была 14-летняя девочка. Моя одноклассница Оксана, которой не стало именно в этом возрасте. И здесь опять никакой поверхностной похожести, конечно. А вот похожесть глубинная — это неисчерпаемый океан. Оксана — с юмором! Не просто умела пошутить — она была ироничной, и это была тонкая ирония, при этом она была доброй, дружелюбной, и самое непостижимое — она была счастливой. Мы довольно долгое время сидели с ней за партой, и она была для меня каким-то негласным эталоном счастливой девочки. Потому что она всем нравилась, ее любили, она была симпатичной, кареглазой, с точеным носом, и модно одевалась — а что еще нужно в том возрасте? Когда нам сообщили, что ее не стало из-за тяжелой формы менингита, я раз и навсегда заболела тяжелой формой поиска истины и смыслов. Именно тогда у меня начались эти первые слезные опыты детского истеричного сочинительства в школьной тетради в клеточку. В этой тетради я описала свое первое бессилие перед божьим замыслом. В этом расхристанном отчаянном опусе я спрашивала непонятно кого:

это случилось с Оксаной, потому что она была счастливой? Потому что мы слишком много смеялись? Счастье наказуемо? Я тоже виновата?

Я долго не могла забыть свой абсурдный внутренний протест, когда на похоронах увидела Оксану… такой ужасающе непохожей на себя. "Господи! Почему же они ее в это одели?! Какой-то нелепый венок! Это же не модно!!! Ей бы это не понравилось!!!" Я четырнадцатилетняя внутренне просила у нее прощения за то, что мы видим ее в этом странном балахоне — в платье невесты, в которое по традиции наряжают девочек, не доживших до свадьбы. Я словно обещала ей все это исправить!

Как будто все дело было в нарядах…