Свой — чужой

— А я как-то, когда еще на Урале служил, зашел в барак и вижу в воровском углу, отделенном от мужицкой половинки ширмой, — иконы какие-то странные… Вроде все как положено, ладанка закопченная, занавесочки из ситца… Пригляделся — а вместо лика Спасителя — маленькая черно-белая фотография. «Что это?» — спрашиваю у смотрящего. А он с трепетом отвечает: «Это Алик Алалаевский, вор авторитетный». Я тогда пошутил, что, мол, у нас свобода вероисповедания, но сейчас понимаю: я был в аду. А тебе, Виталий, как геенна огненная представляется? Бывал ведь там, поди, и не раз?

Крылов взглянул на Ильюхина. Тот потер лоб рукой и ответил коротко:

— Бывал. Когда однажды пришлось отпустить насильника и убийцу. Доказательств не было, но я точно знал, что он изнасиловал и убил минимум трех девочек, каждой из которых было меньше десяти лет…

Егор столкнулся взглядом со Штукиным. Валера пожал плечами и спросил его:

— Думаешь, пожалею?

Все заулыбались, и Штукин улыбнулся тоже:

— Ныряешь в черной воде… Ныряешь за красивой, хорошей бабой, которая утопла не за понюшку табака… И ни черта не видно, только тени какие-то… И вдруг — рука на тело натыкается! А воздуха больше нет… Выныриваешь — и снова вниз, но уже найти ничего не можешь… и вылезаешь ты из воды уже мерзавцем. Вот тебе и ад!

К столу вдруг подошла Зоя и начала сметать крошки и прибирать лишнее. Она выглядела очень хорошо: красивая и дородная, словно Аксинья в «Тихом Доне».

— А Валерка-то не соврал, — с легкой улыбкой сказала Зоя.

Юнгеров неожиданно встал, потянулся, подошел к Егору, приобнял его сзади и прошептал на ухо:

— А где твой ад, сынок?

Шепот этот гулким эхом разметался по всем углам гостиной. Зоя выпрямилась и посмотрела Якушеву прямо в глаза. Только тут Егор заметил, что руки у нее белые, будто испачканные мукой.

— Пельмени лепила? — неожиданно для самого себя спросил ее Егор.

Все засмеялись, Зоя тоже улыбнулась:

— Ты на вопрос-то отвечай…

Якушев обвел стол взглядом. Все сидевшие за ним смотрели на него, ждали и улыбались, но не язвительно, а очень по-доброму, можно сказать — по-семейному…

Егора вдруг пробила испарина, так как даже во сне он понял, что это — всего лишь сон. А ему больше всего на свете не хотелось просыпаться…

КОНЕЦ

17 февраля 2004 года

Уважаемый читатель!

Если Вы дошли до этих строк, то, стало быть, только что закончили чтение романа «Свой — чужой». Вам судить, каким он получился. Нам, авторам, кажется, что роман закончился не на самой мажорной ноте, а между тем хотелось бы, чтобы Вы, Уважаемый Читатель, закрыли книгу с улыбкой. Поэтому мы решили добавить к основному тексту романа несколько эпизодов из жизни главных героев. Предлагаемые Вам истории никак не влияют на основной сюжет романа. Это, так сказать, просто — дополнительные материалы. Знаете, как сейчас принято у киношников — сначала на видеокассетах и DVD идет фильм. А для желающих — еще и сцены, снятые, но не вошедшие в окончательную версию…

А вообще-то, нам просто самим жалко расставаться с нашими героями. Однако, как ни жаль, а однажды все-таки приходится прощаться…

Андрей Константинов,

Евгений Вышенков

5 января 2005 года

Дополнительные материалы

Юнгеров

Прошлое

Юнгерову после осуждения в 1993 году не дали досидеть срок в Питере или Ленобласти и этапировали на Урал. В тюрьме Екатеринбурга он задержался почти на месяц. Там случилась эта история, очень многому его научившая.

…Ночью в этапном помещении Свердловского централа случилось переполнение. Случилось это ровно как происходило и вчера, и позавчера, и со времен постройки тюрьмы при Екатерине Второй. Соответственно, выполнять инструкции, гласящие о содержании этапированных в соответствии с режимами, никто и не думал. Нет, женщин и малолеток, конечно, отдельно. А с остальными — «как забьем». Не до Хельсинкских соглашений.

Посему к первоходам общего режима попадали «строгачи» и даже «полосатые», то есть особо опасные. Народец двигали в разные места: кого в лагерь; кого из лагеря на больничку; а энтого обратно в изолятор города, где нечаянно всплыли его прошлые художества. Всех движений и не перечислишь. Ночная смена подустала, но еще не дошла до остервенения. Шмоны проходили спокойно, скучно: «Давай, давай, мужики! Будем тормозить — пролетите с баней. Тюрьма не резиновая, беда общая, а жалованье наше грошовое».

Особо опасный рецидивист Бабицкий Моисей Наумович, по прозвищу Чернокнижник, был определен в камеру номер два-девять-три, где должен был с неделю ожидать формирования этапа в межобластную тюремную больницу. Диагноз лагерного лепилы[160] — язва желудка — обошелся Чернокнижнику в 230 рублей. Надоело ему, понимаете ли, чалиться в Пермских лагерях, хотя, конечно, он и не надрывался. Его знали, а кто не знал, те слыхали. Моисей Наумович был старый вор-карманник и сидел только по статье 144. Шестой раз за одно и то же — признак ортодоксальности и мастерства. Этим он и гордился. Действительно, подобное встречалось редко.