Свой — чужой

— Кличут? — уточнил Чернокнижник.

— Юнкерсом… но это неважно. Это наши дела, — корректно отмахнулся Юнгеров, но прозвище назвал. А как же: на воле закон ментовский, в тюрьме воровской.

Молодежь напирала. Когда еще «раввин» в деревню заглянет? Ему подсовывали хорошие сигареты, нашлись и не раздавленные этапом карамельки. И уже подарили от всех тюбик зубной пасты, ненадеванный. Короче, шантрапа уговорила.

— Ну ладно, что за непонятки? Раскладывайте!

— Дядя Миша, рассуди: вот Трутень, он из «фортуновской» бригады. Пытается из себя что-то нарисовать, а сам в деле явку с повинной имеет, — сжато пересказывал суть конфликта старший.

— Ты целиком рассказывай! — огрызнулся, судя по всему, Трутень.

— Минуточку! Его отмазка — это, дескать, его личное дело, плюс военная хитрость, так как он получит меньший срок, а чем меньше срок, тем выгоднее его группировке. Длинные же срока на руку только мусорам и терпилам, — подвел итог докладчик.

— Все козыри? — ухмыльнулся примитивизму Моисей Наумович.

— Да, — кивнул старший.

— Да, — боднулся Трутень.

— М-да, грустная история. Ну, ловите каторжанский мой привет: первый вопрос — ты по делу один? — обратился «судья» к изворачивающемуся.

— Нет. Нас… — начал Трутень.

— Это уже неважно. В явке подельников указал? Только не лги царю! Могу объебон[164] взять и перепроверить!!! — махом расколол молодость Чернокнижник.

— Да. Но их же вместе со мной на передаче денег взяли, — уверенно и глупо вырывался обвиняемый.

— И это неважно. Значит, ты сам сознался и указал на братву. То есть добавил к словам терпилы — важное доказательство.

— Все равно и так было ясно… — помутнело в глазах Трутня.

— Итак: терпила хуже мента. Пацан, сдающий подельников, хуже терпилы. Значит, ты хуже мента вдвое. Ниже — только пидараст и крыса. Вы хотели мнение — я его высказал. Правом наказывать не наделен, берите его у законника. Но мое мнение учитывать обязаны, — Чернокнижника немного понесло, он вспомнил первый этап на Воркуту по малолетке и эхо блатных разборов в страшных хрущевских крытках.

— Ты, дед, не много на себя берешь? И кто ты вообще такой? — зря Трутень сорвался.

— Я, сынка, с тобой волдохаться не буду. Для начала один глаз выколю — правильно, назвался груздем — полезай в чащу.

Вертлявый паренек за шиворот откинул Трутня. Второй несколько раз ударил его в грудь кулаком. Сидельцы вскочили. «Хата» тяжело задышала, зашаталась.

— Шкура ментовская, на кого кожу наморщил! — остервенело пару раз новыми кроссовками ткнул в Трутня старший.

Избиваемый вырвался. Опрокинул перелетевшим через стол телом шлемки, банку из-под зеленого горошка с окурками. Постарался ухватить табуретку. Не успел. На загривок прыгнули и вжали в бетонный пол. Лежащую голову подняли за ноздри: «Что, перхоть, с тобой делаем?»

Чернокнижник сожалел о своем красноречии и наблюдал за неуправляемым процессом: «Сейчас сдуру задушат! Труп, следствие, все планы к черту!»

Юнгеров тоже разок пнул Трутня — за компанию, но тут же опомнился. Брезгливо засунув руки в карманы, он протиснулся к решке (окну с решетками) и наблюдал за безобразной сценой спиной.

На лязг посуды, возню, крики дверь в камеру распахнулась. Все настолько были заняты правилкой, что не среагировали на лязг замка.

Сонный, злющий капитан-режимник, одуревший от приемки внеочередного иркутского этапа, бардака с личными делами и недавней порчи его новенького «Москвича», скомандовал в голос. Голос ударил в барабанные перепонки, как взрывная волна от мины в траншее:

— По нарам, суки!!! Один неправильный взгляд — затравлю овчарками!

За его спиной торчал китель сержанта.

Капитан внутренней службы Ерохин слыл человеком покладистым. К арестованным относился с усталым пониманием. Надлом произошел третьего дня. По двадцать пятому настоянию жены он взялся помогать соседу в сборе польского раздвижного шкафа для спальни. Инструкция была написана по-польски, толщиной в повесть. Польский же похож на русский лишь отчасти. Понятно было изредка. Количество стрелок и маркировок винтиков стремилось к хаосу. Болтики не вмещались в дырочки, а те, которые всовывались, — проваливались. Шкаф они собрали. Но он походил не на купе, а на вагон для перевозки кокса. Разосравшись с обеими женами, соседи пошли выпить, но нажрались. Вернувшись под утро, попали в плен скандала и истерики, а капитан выкинул из окна кухни зеркало от прихожей. Стекло ухнуло на его же «Москвич» и развалило крышу автомобиля. На «Москвич», кстати, добавляла теща. Теща приняла все на свой счет и дала Ерохину по морде. Капитан был офицером и влепил жене. Жена побоялась отвечать и убежала к подруге в соседнюю квартиру, где они выпили и отдубасили пьянющего собутыльника капитана. Ерохин лютовал вторые сутки. С работы не уходил, поскольку было некуда.

Виновато отряхиваясь, кучка расползлась в стороны. Ситуация и выражение лица орущего не предвещали шуток. Трутень, размазывая кровь по рваной щеке, перевалился с живота и сел на жопу, боясь взглянуть на капитана.

Секунд тридцать было очень тихо. Старый конвойный пес вслушивался в исполнение приказания. Затем подобрел: