Свой — чужой

Был, правда, у старого «косячок»[161], про который слышали лишь посвященные. Четвертая ходка была искусственная. В ресторане «Универсаль» города Ленинграда Бабицкий ткнул вилкой официанта. Ткнул глубоко. Мусора углядели повод посадить, так как отчаялись взять «на кармане» с поличным. Чернокнижник понял, что доблатовался и «хулиганка» может испортить безупречную анкету. Он договорился с операми, что согласен сесть якобы за «карман». Искрометная комбинация закончилась тем, что двоюродный брат начальника отдела Главка Ильюхина стал жертвой, у которого «вытащили» кошель в Гостином Дворе. Опера задержали понарошку Чернокнижника с поличным. Понятые из школы милиции удостоверили факт изъятия. Бабицкий выторговал себе возможность отрицать вину. Ну что за вор, если он сознается хоть в чем-нибудь! Хором уговорили районного следователя. Тот поохал: «Да ради бога!» Ситуацию выправили. Четвертый приговор был точным — за хищение личного имущества граждан, совершенное ранее судимым за аналогичные… Да, с официантом коллеги Чернокнижника утрясли. В конце концов, вилкой ткнул — не вилами! Чего визжать?

Розыску тоже корм. «Хулиганки» в статистику попадают, но на них не обращают внимания: во-первых, очевидные преступления, и потом — чего здесь особенного: ну погонял орелик топором пол-улицы… Опера и наверх доложили — самого Чернокнижника взяли. Все начальникам какая-никакая радость.

Все при интересе.

Вот с законностью — нелады чуток. Скрыли хулиганство — раз преступление; совершили подлог в десяти местах и дали ложные показания; заявление — еще десяток формальных преступлений; привлекли кстати заведомо невиновного. В общем, лет пятнадцать в общей сложности накрутили. Теоретически. Видите ли — жизнь штука витиеватая, к закону, как правило, отношение имеющая слабое.

Но об этой истории в России знали лишь избранные, а избранные всегда соблюдают правила игры.

Итак, два-девять-три — обычное сводчатое, смрадное этапное помещение, где ютилось уже шестнадцать первоходов. Первоход первоходу не товарищ и брат, а рознь. Кто за жену-алкоголичку, зарубленную топориком, отсиживает, а кому только соучастие в одном разбое доказали. А ежели задуматься, что такому могли не доказать?!

Чернокнижник зашел тихонько, с ленинским хитроватым прищуром. Увидел, как народный артист на бенефисе, всех зрителей поименно, и присел с краешку. Напоминал он сказочного деда — странника в заколдованной чащобе. Выдавала серо-белая полосатая роба «особика». Первоходы, они — впечатлительные, мозги их часто набиты соломенными мифами. Перешептались, уважительно пригласили к столу. За столом сидело арестанта четыре из бандитов. Антураж выдавал. Не хватало только золотых цепей. Ну и жуликоватая молодежь присоседилась к ним на равных правах.

Последние научились лазить по чужим квартирам и готовились дойти до элиты преступного мира, не предполагая, во что это обходится. Остальные являлись пролетариатом и с интересом свои хари свешивали со шконок и высовывали из-под них же.

— Зовут меня Моисей Наумович, в простонародье Чернокнижник. Кому выговорить сложно — можно по отечески, дядя Миша, — представился наш герой, с той неуловимой интонацией, которая специально подчеркивала нарочитую скромность авторитета.

— Помыться не желаешь с дороги? — уважительно осведомился не малый уже годами и телом парень, державший себя за старшего.

— Благодарю покорно, но вертухаи мне баньку уже организовали. Чай не в первый раз через эти места кочую.

— Заноза, завари гостю! — приказал другой горе-спортсмен.

Паренек был еще не в конец испорченный, но сильно заигрался в братву на воле. Воля решила отдохнуть от него на четыре с половиной года, обозвав вымогателем. Это соответствовало действительности. Действительность занималась поборами на центральном рынке в городе Челябинске. Поборы оказались непомерными и мешали рентабельности. Рентабельность решила платить «красным», но вдвое меньше и только им. Опричники за свой кусок хлеба с маслом упаковали конкурентов на законных основаниях.

Зрители выяснили в незатейливом разговоре, откуда и куда бредет старый каторжанин. Коснулись мнения воров о политике рэкета. Обсудили смурные порядки в некоторых богоугодных колониях. В целом поговорили о «погоде».

Поняв, что перед ними «еврей»[162], знающий «Тору на зубок»[163], смиренно попросили разрешить витавший вторые сутки по камере спор. Выслушав суть вопроса, Чернокнижник уклончиво отстранился, мотивируя это тем, что юрисдикция его права не может распространяться на мужиков, которые сидят не за идею, не за образ жизни, а за кусок колбасы к столу.

Довод не приняли, так как спорящие причисляли себя к лику стремящихся к блатной жизни, что приравнивалось к кандидатам в члены партии, а следовательно, они должны были подчиняться уставу.

Что-то смущало Моисея Наумовича. Ну нужен ему был этот детский сад, с которым он расстанется через пару дней навсегда?

— Тебя же Александром зовут? — обратился к единственному взрослому дядя Миша.

— Отца Сергеем назвали, — согласился солидный парень в хорошем спортивном костюме.