Свой — чужой

Ловя сухими похмельными губами сигаретный фильтр, Валера лихорадочно пытался понять, к чему весь этот текст о солдатских кострах с последующим плавным переходом на денежную тему. Неужели директор «Алиби» все-таки пошел жаловаться и… И что «и»? Он, Штукин-то, здесь при чем? Или полковник хочет в доверительной беседе вырулить на Потемкина, Уринсона и Костылева? Попросит подсветить…[72] Нет, Ильюхин вырос в уголовном розыске… Он не будет склонять опера к стукачеству на своих товарищей из-за, пусть даже и больших, денег какого-то директора какой-то фирмы «Алиби». Военная добыча есть военная добыча. Это — святое. Да и репутация у Ильюхина не такая. Он, наоборот, терпеть стукачей не может…

Между тем полковник задал новый вопрос, совсем уж неожиданный:

— Ты Крылова знаешь?

— Петра Андреевича?

— Его.

— Ну… знаю. Кто ж его не знает.

— А лично с ним разговаривал? Тет-а-тет?

— Да, было дело однажды. Он из-за серии разбоев к нам заезжал, ну и…

— Долго разговаривали?

— Ну, минут, наверное, десять.

— А говорил, конечно, в основном он?

— Ну да… А почему…

Свой вопрос Валера задать не успел, полковник перебил его:

— Поня-ятно…

Это растяжное «понятно» прозвучало словно из уст уездного врача, который борется в деревне с эпидемией и спрашивает жителей, не пили ли они из кружек больных. На любой ответ кивает — мол, понятно все с вами, селяне.

— Ну и как он тебе?

— Кто?

— Крылов, кто же еще?

— В каком смысле?

— Да в прямом, в человеческом. Понравился?

Вот тут Штукин совершенно растерялся — где же это видано, чтобы большой босс спрашивал маленького подчиненного о его человеческом отношении к другому большому боссу. Валера аж головой помотал:

— А как мне может нравиться или не нравиться…

— Перестань! — Ильюхин легонько ударил пальцами по столу. — У нас с тобой разговор абсолютно приватный, и я бы хотел, чтобы он был доверительным. А если странные вопросы задаю — значит, понять про тебя что-то пытаюсь, а не говно на своего коллегу набрать с твоей помощью. Понял?

— Понял, — кивнул все равно ничего не понявший Штукин и после короткой паузы стал осторожно выстраивать ответ: — Ну, Петр Андреевич — личность в розыске популярная. Его любят. Он такой… дерзкий. Строгий, но — свой. Ну и — легендарный, конечно, розыскник, все такое. Как и вы.

— Ты мне комплименты не отвешивай, я тебя не о том спрашиваю, кто из нас двоих среди оперсостава большей популярностью пользуется. Я тебя о твоем отношении спросил.

Валерка засопел, проклиная свои со скрипом ворочавшиеся с похмелья мозги:

— Ну, он… действительно, лихой командир. Заражает энергией. И не боится сам вперед лезть…

Полковник кивнул:

— Был такой удивительной судьбы человек — писатель Виктор Шкловский. Так вот, когда началась перестройка, он еще был жив, и в каком-то интервью его спросили о сомнительном факте его биографии с точки зрения советской власти. Дело в том, что Шкловский некоторое время, будучи совсем молодым, состоял в эсеровских боевиках. Вот его и спросили, а за что, мол, вам эсеры нравились. Он ответил очень просто и точно: «Смелые люди». И Крылов, конечно, тоже человек смелый… А ты бы хотел работать под его непосредственным руководством? Так сказать — под крылышком? Если я тебе скажу, что есть такая возможность?

— Нет, не хотел бы. — У Штукина не было времени на размышления, и он ответил по наитию. Интуиция и какой-то еле различимый нюанс в тоне, которым Ильюхин говорил о Крылове, подсказали Валерке, что в отношениях двух полковников все очень даже непросто.

— А почему не хотел бы?

Штукин пожал плечами, вздохнул и плутовато улыбнулся:

— Ну… У нас же разговор конфиденциальный…

— Тебе что, на кресте поклясться?

— Нет, зачем же… Это очень… такое… личное. Товарищ полковник Крылов — он не питерский. У него даже говорок и ухватки… Он, конечно, лихой и зажигающий, но… какой-то таежный. И я заметил, что даже наши коренные питерские опера, которые тесно с ним работают, — у них тоже как будто не ленинградский выговор появляется. Нет, конечно, Петр Андреевич их не переучивает, но…

Ильюхин понимающе улыбнулся, и Штукин понял, что угадал с ответом. В этот момент в кабинет полковника вошел оперуполномоченный Алимов из отдела раскрытия заказных убийств. Алимов, вытянув руки по швам, отрапортовал:

— «Тут, госпожа, нет живописи вовсе. Факт, что сошел с ума он; факт, что жаль; и жаль — что факт»[73]. Все, товарищ полковник.

Виталий Петрович разулыбался, а Штукин охренел вконец. Он не понимал, что происходит в этом кабинете.

— И кто сие написал? — спросил полковник.

— Принц какой-то шведский, — не моргнув, отчеканил Алимов.

— Шведский… — вздохнул Ильюхин, а Алимов взмолился:

— Товарищ полковник! Шведский он или заполярный… Ну не мое это! Давайте я вам лучше куплет Высоцкого спою. А с этими принцами — сплошные нескладухи!

— Нескладухи у тебя в бумагах. Свободен!

— Есть!

Алимов повернулся кругом и шагнул из кабинета. На его спине кто-то умело прикрепил к свитеру листок бумаги, печатные буквы на котором взывали: «Я потерялся, позвоните маме!» Указанный ниже номер телефона был установлен в приемной начальника ГУВД.