Свои. Путешествие с врагом

Это очень неожиданный ответ. Вы ведь, наверное, не знаете, что свидетели убийств и сами убийцы удивлялись, почему евреи, которых вели на расстрел, не сопротивлялись, шли тихо, будто парализованные, кроткие словно овечки. Послушно спускались в яму, обнимали своих детей и укладывались поверх трупов. Из каунасского гетто в IX форт четыреста или пятьсот евреев несколько километров шли в сопровождении восьми бойцов литовского батальона. Они могли напасть на этих охранников, могли бежать, спастись… Ни одна из десяти тысяч жертв этого не сделала. Что это было – предсмертное достоинство Божьего агнца?

Говоря о еврее как о личности, мы не можем не касаться религиозного аспекта. И еще вспомним, какие это были времена – религия была очень важной частью повседневной жизни этих людей. Мы не узнаем, что переживает человек, когда его ведут расстреливать, когда он ложится в яму и ждет выстрела, зная, что прав и ни в чем не виновен. Я уверен, что смирение евреев, их покорность на самом деле были очень ясным свидетельством потусторонней действительности. Это было экзистенциальное, непосредственное переживание близости Бога.

Мы, христиане, знаем: есть данное Богом обещание все исправить, когда причинен вред. Он исправит и тот вред, который причинен Холокостом, позаботившись о том, чтобы пережившие Холокост избавились от мучительных воспоминаний.

Смогли бы вы служить капелланом в батальоне убийц? Четыреста пятьдесят молодых мужчин из батальона Антанаса Импулявичюса почти каждый день убивали белорусских евреев, а по воскресеньям ходили на молебны и исповеди, получали отпущение грехов…

Я бы не смог, разве что мне промыли бы мозги и я бы служил какой-нибудь идеологии. Разве что стал бы жертвой этой идеологии, и мне надо было бы вербовать других жертв. Да, и в католической Церкви были ксендзы, пленившиеся этой идеологией, но было много таких, которые прятали евреев в доме настоятеля и рисковали собственной жизнью.

Все это актуально не только тогда, когда мы говорим о Холокосте: и теперь есть убийственные идеологии. Вот мы приходим в негодование, когда кто-нибудь выбрасывает в окно щенка или котенка, однако если прерывается зачатая жизнь – это уже не жестокость, а наше право распоряжаться своим телом. Таким образом, мы снова становимся жертвами убийственной идеологии. А что же происходит сейчас, когда в исламских государствах под ружье становятся пятнадцатилетние? Разве сейчас идеология не эксплуатирует амбиции молодого человека, его желание кем-то стать, что-то иметь, одновременно превращая его в жертву?

Мы должны жить, постоянно спрашивая себя: почему это случилось? Почему люди из нашего народа это сделали? Если у меня хватит смелости посмотреть правде в глаза, как я буду жить дальше? Скорее всего, я буду жить по-другому. Я больше не смогу никого осуждать, потому что, возможно, и среди моих родственников были люди, которые участвовали в Холокосте. У меня больше не останется этого очень хорошего варианта – завернуться в плащ жертвы. Плащ исчезнет, растает. А так приятно закутаться в этот плащ! И еще у меня перед носом будут накрепко захлопнутые двери, не просто прикрытые, а накрепко захлопнутые. И все равно я хочу поинтересоваться своими родственниками, может, среди них были такие, которые прятали людей или обрекали их на смерть… Я хочу знать, потому что правда меня освободит.

Мы должны сказать себе: это прошлое нашего народа. Посмотрев правде в глаза, мы достигнем зрелости и станем дальше строить будущее. Это касается не только Холокоста, но и нашего советского прошлого. В школе меня ставили у доски и публично стыдили за то, что ходил в церковь. Тот учитель или та учительница, которые меня тогда унижали на глазах у всего класса, потом, когда Литва стала независимой, а я сделался ксендзом, потеряли отца или маму. Звонит мне такой человек и просит отслужить заупокойную мессу. Как мне надо было поступить? Припомнить пережитое тогда унижение и сказать: пусть вашего отца или маму хоронит кто-нибудь другой?

Как вы поступили?

Я спросил, в котором часу прощание и когда похороны. Это был мой ответ. Учитель был жертвой той идеологии. Из-за работы ли, ради денег или чтобы оставили в покое – знает он один.