Свои. Путешествие с врагом

Рута: Почему мне? Если мое правительство, суд, полиция ничего не делают? Если мне девяносто лет, и я живу в избушке у леса, как Янина из Линкмениса? Да, я, Рута Ванагайте, лично я приготовилась стать паршивой овцой, поскольку верю, что обязана сделать то, чего не сделали другие люди. Если не я, то кто? Если не теперь, то когда? Почти все свидетели повымирали. Но знаете, я скажу вам одну вещь. Если бы мой дед лично расстреливал евреев, я бы, наверное, промолчала. Мне было бы слишком больно, слишком стыдно. Я уверена, что никто из моей родни никогда не целился из ружья в другого человека и не нажимал на спусковой крючок.

Эфраим: Почему вы в этом так уверены? Может, вы просто этого не знаете. Однако давайте вернемся к разговору о страхе. Вы пытаетесь сказать, что люди жили в советское время, жили, охваченные страхом, и до сих пор продолжают бояться. Я хочу спросить: когда придет время, и вы перестанете прикрываться советским прошлым? Даже если у кого-то детство было очень тяжелое, все равно наступает время, когда этот человек должен взять на себя ответственность за свою жизнь и перестать обвинять во всем отца или мать.

Рута: Мы говорим не о чьем-то детстве. Мы говорим обо всей жизни человека. О жизни нескольких поколений. О жизни в страхе. Здесь большая разница.

Эфраим: Хорошо. Другими словами, через двадцать пять лет люди начнут говорить?

Рута: Те, кто знает, уже давно к тому времени умрут. Сейчас они уже очень старые, а старость – не та пора, когда хочется стать героем.

Эфраим: Значит, единственный способ нам достичь своей цели – обратиться к молодому поколению Литвы, к тем, кто не застал советского времени. Однако это означает, что вы освобождаете от какой бы то ни было ответственности старшее поколение, а также власти Литвы.

Рута: Власть не хочет слышать правды потому, что этого не хотят ее избиратели. Власть хочет остаться у власти. Это ее единственная цель. Если бы кто-то и взялся расследовать, свидетельствовать, никто бы на это особенно внимания не обратил. Центр исследования геноцида и сопротивления жителей Литвы составил список 2055 лиц, возможно, причастных к Холокосту, и отправил его правительству Литвы. Вы думаете, что-нибудь произошло? Ничего не произошло. Так что было бы, если бы бабушка из Линкмениса заговорила с телеэкрана о том, что отец ее соседа расстреливал евреев? Ну, расстреливал, и что, как сказал один литовский историк, которого я уже цитировала.

Эфраим: Но тогда наконец выяснилась бы правда.

Рута: И что с того? Какая от этого польза?

Эфраим: Огромная польза для Литвы, для вашего общества.

Рута: А что оно такое, это литовское общество? Я говорю с позиции той старушки.

Эфраим: Общество, в котором она живет, чье будущее ее заботит.

Рута: Но…

Эфраим: Я знаю, что вы мне сейчас скажете. Что та старушка живет в своем маленьком мирке, в маленькой убогой деревенской избушке без туалета и водопровода. Ее не заботит никакое общество. Общества для нее не существует. Все это очень печально.

Каварскас / Коварск

В конце XIX века в Каварскасе жили 979 евреев (63,3 % всего населения местечка).

Каварскас – это дом моего деда, родной край моего отца. Дом на главной улице Укмергес все еще стоит. Во дворе должен быть колодец. Старый Ванагас, как мы и сейчас его называем в семье, черпал воду и упустил из рук ворот. Рядом с колодцем сидел его десятилетний сын Витукас, единственный брат моего отца. Вращаясь, ручка ворота ударила мальчика по голове. Витукас умер десять дней спустя, и все эти десять дней кричал от боли. Сестра отца Эмилия умерла, едва родившись. Перед самым началом войны умерла от чахотки и сестра Валерия, ей был двадцать один год. Всех остальных членов семьи Советы сослали в Сибирь. Сослали из-за моего деда.

На кладбище в Каварскасе похоронена вся моя родня. Кладбище ухоженное, на всех могилах посажены цветы, трава выполота. Я немного постояла у могил родни, хотя у меня на этот раз даже свечек для них нет. “Я впервые в жизни оказался на католическом кладбище”, – говорит Зурофф. Но наше путешествие – по другим могилам. По тем, которые ничем не отмечены, за которыми никто не присматривает. По безымянным.

На этом кладбище стоит и памятник моему деду Йонасу Ванагасу, хотя он умер где-то в Карлаге, лагере в Казахстане. Его дело в Литовском особом архиве невелико – один том в 96 страниц на двоих: дело моего деда и его соседа Балиса Шимке, арестованного Советами в тот же день, 20 января 1945 года. Оба они проходили по одному делу, и судили их вместе, и сидели они потом вместе. Вернувшись из лагеря, Шимке рассказал, что старый Ванагас в лагере прожил всего полгода, 16 февраля 1946 года он умер, замерз на лагерных нарах.