Своя земля

Надя, притаясь где-либо в углу, слушала, и ей представлялась широкая праздничная улица с ослепительно сияющими сугробами, с синими тенями от домов, в яркой пестроте солнечного дня. На деревьях и крышах суетятся воробьи, чирикают, ворохом перелетают с места на место. Вдоль улицы бегут ручьи, бегут, посверкивают искрами, словно подмигивают кому-то, — рады теплу, рады синему небу и веселому вешнему солнцу. Ручьи бегут, бегут — не остановишь. Вот бы побежать вместе с ними, туда же, куда и они, слушать их стоголосое бормотание, а ногам так легко-легко, как будто на них выросли маленькие сильные крылышки, как у того мальчика, которого она видела в растрепанной, без начала и конца, книжке. А сердчишко быстро стучит свое: тут-тук-тук, тук-тук-тук, точно и ему хочется вырваться на волю и помчаться над переливными ручьями.

— Баушка, что ты поешь? — спросила однажды девочка, едва затих бабкин голос на припевном «лёли, лёли».

— А песню, внученька, — с готовностью ответила бабка, в голосе ее звучали еще напевные нотки. — Старинную, теперь таких не поют.

— А про что она?

— Про людей, про что ж иное. Собрались люди на свой праздник и радуются, на душеньках-то у них светло, все дела свои поделали, отчего ж не повеселиться, вот и ходят карагодом и песни поют.

Девочка не поверила, — нет, это весенние ручьи, а не люди, только ручьи могут с таким клокочущим весельем мчаться вдогонку друг за другом.

Она и сама стала вплетать свой голосок в бабкину песню. Пели одно старуха и внучка, а каждой представлялось разное, свое: девочке чудилось что-то очень красивое, светлое, о чем и рассказать невозможно….

Бабка умерла неожиданно, не болея, в ласковый весенний день. Похоронили ее на краю кладбища, у самого оврага, — мать и креста не поставила: совестно перед людьми. И вскоре ничем и никому не помнилась старуха, после нее осталась лишь песня с ласково-величавым припевом: «Лёлиньки, лёли, лёли», но и ее знала только Надюшка. Иногда, оставшись одна в пустой хате, она тихонько напевала ее, и теперь не только весенние ручьи слышались ей, а и еще что-то, тревожно-восторженное, жгучее, властно покоряющее душу.

Однажды, поднимаясь по косогору из оврага, где собирала пахнущую летом и солнцем землянику, девочка забрела на кладбище и вышла к бабкиной могиле. Сиротское убожество рыжего бугорка не прикрывала скупо растущая жесткая трава, и девчушка вспомнила, что давно не навещала бабку, больше года, совсем забыла о ней. Она ощутила себя нарушительницей памяти и с чувствам раскаяния вернулась к оврагу, нарвала на его склонах ярких летних цветов.

День был жаркий, парило, душно нагретые травы источали клейкий запах, им пропахло все: руки, платье, земля. Девочка разложила цветы по всей могиле, потом, легко вздохнув, пошла побродить по кладбищу.

Все заросло крапивой, репейником, лопухами. Девочка переходила от могилы к могиле, удивляясь тому, что и здесь была теснота. Ближе к земляному валу, к дороге, кресты стояли гуще, теснее, — деревянные, черные от непогоды и тления, сваренные из ржавых железин и просто из железных прутьев, они точно сбежались в одно место и остановились, широко и удивленно размахнув руками. И ничего страшного здесь не было, пугаться нечего, только тихо вокруг, неподвижно, и, видимо, лишь одни бабочки залетали сюда с поля.

У входа на кладбище, в густоте дремлющих на припеке акаций, за деревянной оградой, светло белел высокий обелиск с красной звездой на вершине. Могила перед ним была ухожена лучше. Каждый год, в День Победы, сюда приходят школьники с охапками майских цветов, они слушают речи о том, какой дорогой ценой добыто их счастье, а потом шумной, нестройной толпой все расходятся с кладбища.

Девочка приходила сюда и с матерью. Пока та сидела близ оградки на густой траве земляного вала, она гонялась за бабочками, выбегала на откос оврага и зачарованно заглядывала в таинственную сень кустарников и молодых берез. Раз она подбежала к матери показать удивительную бабочку с рогатыми крылышками и пораженно остановилась: забыв обо всем, повалившись головой на колени, мать плакала, глотая слезы, как ребенок.

— Что с тобой, мамочка? — спросила девочка, приближаясь к ней медленными, осторожными шажками.

Мать смутилась. Пряча лицо от дочери и сморкаясь в платок, она сказала жалким голосам:

— Ничего, доченька, ничего… Просто так… взгрустнулось немного…