Своя земля

Лазариха жила с внуком Петькой. Сын ее, Анисим, не вернулся с войны, остался где-то в польской земле, под неизвестным городом Томашувом. Невестка не вынесла вдовьей доли, бросила трехлетнего сына на немощные бабкины руки, а сама укатила на Урал искать новой жизни и бабьего счастья и забыла дорогу к дому, даже писем не слала, как если бы канула в омут. Рос Петька под приглядом бабки бессменным вожаком сельских озорников, — ни одно мальчишеское происшествие в Рябой Ольхе не обходилось без того, чтобы в нем не был замешан Лазарихин внук. Ему обрывали уши, жаловались на него директору школы, бабке, но после дранья и наставлений мальчишка становился еще озорнее и отчаяннее, словно наливался тупой злобой ко всему на свете. Он рос дико, как татарник при дороге, — если невзначай коснешься его, больно уколет вечно оттопыренными колючками.

Стремление не уронить своей славы вожака и отчаянного смельчака толкнуло мальчишку на рискованный поступок. Однажды ребята нашли на старых, обрушившихся и занесенных песком позициях минометной батареи, в зарослях терна, немецкую остроносую мину. Петька взялся разрядить ржавую железину, а кончилось там, что ему оторвало ступню, другого же мальчишку положило насмерть. Заляпанного окровавленной пылью, с закатившимся от страдания и ужаса сердцем Петьку отвезли в больницу, не веря, что он вернется живым.

Но Петька вернулся, и многие пожалели сироту: «Ни на что больше не пригоден парнишка, кроме как в сторожа». А кое-кто и позлорадствовал втайне: может быть, меньше озорства станет в Рябой Ольхе, попритихнет сорвиголова и не будет верховодить сельскими озорниками, все ж таки не много набедокуришь на березовой деревяшке вместо ноги.

Он и в самом деле притих, не по-ребячьи замкнулся в себе, сделался почти неприметным.

Днями Петька пропадал в залохматившемся крушиной и терновником овражке, появлялся, когда бабка звала домой, и снова незаметно исчезал из глаз. Таинственная скрытность его поведения взбудоражила прежних Петькиных друзей. Прячась по густым зарослям, они выследили его, но все их ожидания не сбылись. Ничего таинственного Лазарихин внук не делал, он что-то выстругивал ножиком и клеил из фанеры, дощечек и древесных сучков, на вопросы отвечал туманно или говорил пустяки. Однако вера в необычность всех поступков Петьки была велика, и по селу пополз слух, что сирота мастерит себе ногу и она станет не хуже настоящей, даже в-футбол можно играть.

Но Петькой владела несравнимо бо́льшая мечта: он мастерил балалайку, точно такую же, как у фельдшера районной больницы, — на потеху выздоравливающим и сиделкам тот по вечерам лихо играл на ней в больничном саду, всегда окруженный толпой, молчаливо переживающей музыкальные вариации. В конце концов у неискушенного Петьки что-то получилось. Правда, балалайка вышла непохожей на ту, что покорила его неугомонное сердце, она была груба, неказиста, кривобока, с грязно-желтыми потеками клея, колки отчаянно визжали, когда натягивались пять стальных жилок из электропровода. Бабка Лазариха тотчас же окрестила Петькино изделие «козерогом»; однако и на нем он вскоре научился выбивать костяшками пальцев любимые в Рябой Ольхе песни.

Теперь мальчишка не отрывался от людей. Вначале из овражка, а потом из бабкиной завалюшки по селу поплыло глухое, но задорное треньканье. Стал он появляться и на сельских празднествах и гулянках, где требовалась музыка. Возможно, Петька так бы тренькал и тренькал, пока самому не наскучила бы балалайка. Но в ту пору колхозному клубу понадобился гармонист. Взрослого парня послать на курсы не решились, — все ж таки на полгода колхоз лишался пары добрых рабочих рук, а от Петьки Лазарева проку мало, какой из него труженик, да и его музыкальные способности ни в ком не вызывали сомнения, и выбор пал на него.

Так начался Петькин путь к славе.

За учение Лазарев принялся ретиво, вгрызся в него с усердием и к концу курсов стал первым учеником. С необыкновенной легкостью он схватывал музыкальную грамоту, жадно впитывал ее, как песок влагу. Ко всему, что касалось курсов, Петька относился с непоколебимым почтением и рвением, и учителя невольно выделили его среди других курсантов, большей частью чуть ли не усатых парней, которые восприняли занятия как нечаянно заслуженную благодать ничегонеделания. О Лазареве стало известно и в том высоком учреждении, что ведало курсами. И никто из Петькиных соучеников не удивился, когда в конце учения его послали в музыкальную школу.

В Рябой Ольхе Петьку Лазарева посчитали «отрезанным ломтем», что он делает, чем занят — никто толком не знал, — слухи о нем доходили редкие и смутные. Да и тот баян, ради которого его послали на курсы, уже валялся в кладовой клуба среди разного хлама и реквизита, растерзанный стараниями сельских парней, давно потерявший свой прежний облик и способность издавать какие-либо звуки, кроме шипения. Но Петька не забыл ни своей бабки, ни села.