Своя земля

— Не в этом дело, — вздохнула Анастасия Петровна с состраданием к нему. — Как так, обмануть райком… самому себе наплевать в лицо.

— Ну, какой же это обман? — поднялся Владимир Кузьмич. — Они не верят в наши возможности, в наши силы, в то, что мы сделали, а нам нужно доказать. И докажем! Разве ты не веришь? Какой же это обман, скажи мне. Кровь из носу, а надо, чтобы двести пятьдесят центнеров были. Мы обязаны зажечь людей, Настя, поднять их, вот где наша партийная совесть, наше партийное поведение. За это мы отвечаем перед всеми, и перед райкомом тоже. Ты сама знаешь, сколько люди сделали, как они старались, не сравнишь же с прошлым годом. Я был нынче на свекле. Хоть ни одного дождя не выпало, а хороша. Еще бы дождик — ну меня тяжесть с души свалится.

Голос его звучал твердо, освобождение. Одним усилием он сбросил с себя нерешительность, обретая силу и ясность от того, что все для него встало, на свое место.

Он щелкнул выключателем, и комнату залил белый свет, ослепляя и возвращая их к обыденности. Владимир Кузьмич прошел за свой стол и, перебирая накопившиеся за день бумаги, не подняв головы, сказал:

— Только это между нами, Настя. Договорились? Не хочется, чтобы до времени болтали.

— Хорошо, только все это как-то… Ну, ладно, — проговорила она, вставая.

У двери Анастасия Петровна остановилась вполоборота к нему и, глядя в сторону, сказала:

— Что-то нужно сделать с Ерпулевым. Ты слышал, что он натворил?

— Нет. А что?

— Нынче кукурузная сеялка, испортилась, Ерпулев не стал налаживать, а ушел с поля и напился пьяным. Почти весь день сеяльщики бездельничали. Санька Прожогин еле-еле к вечеру наладил. В который раз так-то. Я завтра собираю бюро, хватит прощать ему да потакать.

— Ну что ж, я согласен.

— Так помни, часов на семь вечера.

6

Очнувшись на заре, Ерпулев увидел себя на неразобранной постели, в комбинезоне, только сапоги валялись на полу голенищами в разные стороны. Он приподнял голову с засаленного наперника и ощутил внезапную тяжесть в затылке, словно там переливалась свинцовая кашица. Взглянул на ходики, они стояли: гирька опустилась до самого пола.

— Нюшка! — негромко позвал он и прислушался, но жена не отозвалась.

— Нюшка! — крикнул громче.

Тишина во всем доме.

— Не разбудила, выдра, проспал, — сказал он жалким голосом и опустил ноги с кровати, но тут же со стоном повалился назад: все тело взбунтовалось против него, и каждое движение отзывалось тупой болью в затылке. Неразборчиво, словно в дыму, расплылся в памяти вчерашний вечер: с кем-то, обнявшись, шел по улицей о чем-то спорил, потом, кажется, подрался. Обрывки воспоминаний выступали из мрака и уносились раньше, чем он успевал схватить их. Как очутился дома, на кровати, не мог припомнить, в голове зыбко, мысли скучные, неинтересные.

Все-таки пора подниматься. Он сел, дотянулся до сапога, надел его, сунулся за другим, но раздумал и продолжал сидеть, бессмысленно уставясь на окно, завешенное пожелтевшей на солнце газетой. В ящичке репродуктора говорил женский голос, тихий и ласковый: «А бедняжка Элиза осталась жить в крестьянской хижине. Целые дни она играла зеленым листочком…»

«Ушла, черт, не разбудила», — снова подумал Ерпулев о жене и надел другой сапог.

В сенях хлопнула дверь, глухо звякнули дужки ведер: вернулась жена. Ерпулев поднялся, перед зеркалом расчесал спутанные волосы. Плюнуть бы в зеркало на свою физиономию, такая помятая, страшная, глаза одичалые, с выпуклыми кровянистыми белками. От уха по щеке протянулась лиловая царапина, он потрогал ее и удивился: не болит.

Нюшка заглянула в горницу, из-под глухо повязанного платка сурово оглядела мужа. Он с независимым видом, будто ее взгляд не относился к нему, поднял с пола кепку, ударил о колено, чтобы выбить пыль.

— Поднялся, вражина, у-у, глаза б мои не видели тебя, и когда же зальешься своей водкой! — махнула Нюшка хвостом юбки и скрылась в кухне.

Ерпулев показал ей язык.

«Порой ветер колыхал розовые кусты, распустившиеся возле дома, и спрашивал у роз: «Есть ли кто-нибудь красивее вас?» — журчал женский голос в черном ящичке.

Дымчатая кошка вылезла из-под стола и, задрав хвост, потерлась о сапоги. «Брысь, ведьмачка!» — сердито крикнул Ерпулев и отбросил ее ногой.

— С добрым утром, товарищи колхозники! — вдруг смял женский шепоток в репродукторе бодрый мужской голос. — Всем доброе утро, только не тебе, Андрей Абрамыч…

Ерпулев изумленно повернулся к репродуктору: не ослышался ли, какой черт вспоминает его? А голос гремел:

— Опять ты нализался, бессовестная душа! За голову держишься — болит. А за колхозные дела она у тебя не болит? Аль наплевать на них, некогда, еще не вся водка вылакана. Люди на работу вышли, бригадира ждут, а он после вчерашнего никак не очухается, про опохмелку мечтает. Посмотри на себя, кем ты стал, вовсе обличье людское потерял…

Нюшка выскочила из кухни, испуганно остановилась у двери, прижав руки к груди и закидывая голову назад, будто ей переломило поясницу. А в репродукторе снова зашелестел вкрадчивый женский голос: