Своя земля

«И вот рано утром королева пошла в свою мраморную купальню, всю разубранную чудесными коврами и мягкими подушками…»

— Пропил ты свою совесть, Андрюшка, да и стоит она поллитровку всего! — снова загремел голос, и какие-то знакомые нотки послышались в нем Ерпулеву. — Люди на работу, а ты за бутылку. Будет ли конец этому?

Ерпулев тяжело задышал, и руки у него начали мелко, противно дрожать.

В страшной тишине — дунь ветерок и то показалось бы громом — зашелестело в репродукторе:

«Королева бросила жаб в прозрачную воду, и вода тотчас же стала зеленой и мутной…»

— Достукался, паразитина! — вскрикнула жена странным, верещащим голосом. — Господи! Навязался ирод на мою шею, алкоголик несчастный! На весь район ославился, глаз теперь никуда не покажешь.

— Замолчи, дура! — крикнул Ерпулев, задохнувшись и мертвецки побледнев. — Это Санька, сволота, разбрехался, больше некому. Голос его, чую… Я этого так не оставлю! Я ему, гаденышу, морду разворочу…

Он заметался по горнице, натыкаясь на стулья и отшвыривая их, не понимая, что ищет и что ему нужно. Он знал лишь одно: его обидели, обидели жестоко, несправедливо, и кто же? Санька Прожогин, сопляк, которого он за уши тянул, трактористом сделал, да еще каким! В ноги кланяться должен, молиться на него, а он, подлец, что сделал! Вот она, благодарность людская! Захоти он — и не видеть бы Саньке трактора, в прицепщиках так и застрял бы на веки вечные.

Нюшка испуганными глазами следила за ним, не решаясь ни плакать, ни ругать мужа.

Избегая взгляда жены, налитый гневной кровью и злобой, Ерпулев выбежал во двор, выкатил за ворота мотоцикл и, зорко оглядывая улицу, — пуста ли она и не видит ли кто его, — бешено погнал в поле. Упругий ветер давил на грудь, забирался в рукава, освежая тело. Несколько рассеявшись, Ерпулев стал думать, что же произошло. Как Санька добрался до радиоузла, кто позволил ему кричать по радио оскорбительные слова? Ну, ладно, пусть Андрей Абрамыч виноват, пусть дал промашку, но разве можно вот так запросто, как на мужичьей перебранке, поносить его на все село, где там село, — на весь район, поносить его, бригадира, коммуниста! Пусть он виноват, но не Саньке судить. Есть партийный секретарь, есть бюро, может вмешаться райком и наказать. Терпеть же от мальчишки, молокососа — ни за что! Работать нельзя, если каждый щенок будет втаптывать в грязь перед людьми.

Гнев и обида распирали Ерпулева, он уже не чувствовал ни вялости, ни бессилия, все его существо налилось яростной волей. Стиснув челюсти, он гнал мотоцикл, злобно косясь по сторонам, десятки мыслей, злых и решительных, проносились в мозгу. Когда вдалеке завиднелась будка полевого стана с линялым флажком на шестке, он сообразил, что едет наобум, не туда, куда нужно, и, сделав широкий круг на клеверище, повернул назад, к кукурузному полю, — Санька должен быть там. И снова за его спиной стремительно вырос и растянулся по полю серый, расплывающийся гребень пыли.

На черной пахоте попыхивала дымком «Беларусь». Варвара Власьевна и Санька Прожогин возились у сеялки и даже голов не подняли на треск мотоцикла. Возле дороги, на мешках с зерном, сидели, ожидая, сеяльщики, тут же терпеливо стояла золотистая кобылка агронома, запряженная в бидарку. По равнодушным и притомленным лицам мужиков бригадир понял, что Прожогин уже давно возится с кукурузосажалкой, им надоело ждать, а утреннее тепло размаривало, бросало в сон.

Ерпулев заглушил мотор, выбив ногой подставку, установил мотоцикл на обочине. Молча, только кивнув мужикам, со строгим и сосредоточенным выражением он пошел к сеялке. Прожогин, поднявшись с корточек, отряхнул ладони и тут же прыснул в горсточку смехом.

— А-а, Андрей Абрамыч… Опоздал малость, мы тут и без тебя управились.

Санька и внимания не обратил, что бригадир хмур и недоволен. Как всегда, сиял белозубой улыбкой, светлые глаза смотрели безвинно, отросшие рыжеватые волосы вились, колечками опадая на лоб, на скулах — яркий румянец, не парень — сокол ясный, девичья сухота.. Андрей Абрамович даже усомнился: да Санькин ли голос слышал он, может, все попритчилось ему и никто не говорил о нем по радио. Но кто же тогда, если не Санька, голос-то очень схож.

Варвара Власьевна, как бы не замечая бригадира, сказала Прожогину:

— Можно начинать, Саня. За сегодня досеешь?

Санька оскалился:

— Все будет в норме — управлюсь, Варвара Власьевна, не впервой.

— Я загляну попозже. — Все так же не замечая бригадира, она пошла к бидарке.

— Ух, сердита на тебя, Андрей Абрамыч, — подмигнул ей вслед Санька. — За вчерашнее серчает, аж кипит от злости.

— А пускай, — вполголоса сказал Ерпулев и выругался. — Что я им, серый, отдыху не знать, и так с зари до зари мечешься. Возьму и откажусь от бригадирства, не велика честь, посмотрю, как другой с таким хомутом потаскается. Хватит! Я-то сыт по самую завязку.

— Оно, конечно, кому хомут интересен, — согласился Прожогин. — Только и тетка Настя здорово вчера рассерчала. Попался б ты ей, с костями сжевала и не заметила бы, ей-богу.

Он засмеялся и полез в кабину.