Сын человеческий. Об отце Александре Мене

…Так вот, я тогда зашел в сторожку, принял из рук о. Александра тарелку с едой, и разговор пошел о молитве и возможностях мозга. Через некоторое время, словно извиняясь, он сказал, поясняя тему разговора примером: «Вот сейчас я одновременно разговариваю с вами, молюсь, обдумываю план предстоящей статьи и рассчитываю дорогу до дома». Разве такое возможно? – спросил я. Разве одно не вредит другому? Вы ведь сами говорили, что нужно делать что-то одно. И опять он на миг стал похож на большую нахохлившуюся птицу, а потом произнес какие-то вежливые слова. Не мог же он мне сказать прямо, что то, что для него норма, для меня – недостижимые высоты. Он всегда щадил самолюбие людей.

...

Его сила была, повторяю, в первоочередной подключенности к самому источнику Бытия и Любви, в той невероятной жизни, которую он оттуда черпал и передавал окружающим его людям.

Обратная связь. Жесткая концепция и неуловимая жизнь

По мере того, как я выкладывал эти записки в ЖЖ, я начал получать письма от верующих, а также от бывших прихожан о. Александра. Многие благодарили за интересные воспоминания, но в некоторых из комментариев и писем я столкнулся с одной особенностью, которая меня удивила.

Во-первых, они выражали точку зрения не собственно корреспондента, а некоторого неназванного сообщества «правильно трактующих личность отца Александра людей», а во-вторых, некоторые из них носили агрессивный, назидательный и при этом весьма поверхностный характер. Один из корреспондентов, священник, человек, мною уважаемый, прямо говорит мне, о чем я имею право писать и о чем не имею. Что я имею право любить, а что я должен любить. Меня удивляют эти советы, потому что люди, от которых они исходят, на словах проповедуют терпимость и толерантность и очень этим гордятся. На деле же я сталкиваюсь с деятельностью, близкой к идеологической цензуре. И вот об этом я хочу сказать несколько слов.

Суть в том, что мой корреспондент излагает некоторые правила, концепт , некую форму, диктующую, что можно в определенном христианском круге, «любящих отца Александра единственно правильным способом», а чего нельзя. И вот здесь начинается самое главное. Концептуальность Церкви всегда свидетельствует о ее бессилии, формализации и остывании. Христос никогда не был концептуален, он не делал акцента на том, что принимало в его жизни словесную форму. Эта словесная форма могла меняться, внешне противоречить себе от случая к случаю, и никогда она не была самодостаточной. Всегда и каждый раз она заново изливалась из бездонного и неименуемого океана божественной мудрости, каждый раз она была продиктована именно сейчас Вечным Сознанием, Предсловесной Любовью Отца, которая, входя во временное измерение жизни, произносила живые неконцептуальные слова, применительно к тому, кто именно в этот момент находился перед Иисусом, чьи глаза на Него глядели. И при каждой новой встрече слова формировались снова, начинаясь в бездне божественного предсловесного бытия и обретая временную, застывающую здесь, во времени, форму для того, чтобы на это Бытие указать. Одним словом, Иисус не мыслил правилами и концепциями – он мыслил мудростью Отца, о чем и сам неоднократно говорил – …ничего не творю от себя. Павел, предостерегая от опасности концепта в Церкви, скажет позже, что дух животворит, а буква убивает.