Сын негодяя

«В частности, список тех легионеров, которые подписали письмо, осуждающее Эдуара Эррио», бывшего председателя Палаты депутатов, который вернул Петену свой орден Почетного легиона в знак протеста против награждения этим орденом изменников.

И кому же ты передал эти данные?

«Одному человеку, его имя мне неизвестно, он регулярно посещал кафе «Ребята с Севера» около Северного вокзала в Париже.

Побывав французским солдатом, ты теперь выставлял себя двойным агентом. Этаким смельчаком, проникшим в ряды коллаборационистов, чтобы добывать информацию. Полицейский на первом допросе усомнился в этой истории. А следователь дал поручение разобраться. И вот полицейский комиссар парижского квартала Рошашуар посылает своих людей. А 18 июля 1945 года в 10 часов утра Шарль Рувийе, владелец заведения «Ребята с Севера и из Па-де-Кале», что на улице Сен-Кантен в Париже, дает показания старшему сержанту Роже Элину. «Мое заведение действительно служило местом встреч для руководителей разных ячеек Сопротивления». Ну а тебя-то он помнит? «Нет, человека с таким именем среди тех, кто был на связи с Сопротивлением, я не знал». Видимо, следователь вслед за вопросом показал ему твою фотографию из досье. «Но, глядя на фото, кажется, припоминаю – видел этого человека в немецкой форме, он заходил в мое кафе».

Видишь, папа, для порядочных людей форма петеновского легиона была вражеской, хоть к ней и присобачили триколор.

Получив поддержку хозяина кафе, ты попытался заручиться свидетельством Латтра де Тассиньи. Написал ему из тюрьмы, и он ответил. Но не тебе, а твоему следователю. Ответ из канцелярии генерала датирован 11 сентября 1945 года, когда твой суд уже месяц как закончился:

«Господин следователь!

Несколько недель тому назад генерал де Латтр получил письмо от своего бывшего подчиненного, которого обвиняют в сотрудничестве с врагом и который утверждает, что вступил в Легион „Триколор“ лишь в интересах Сопротивления.

Генералу ничего не известно по поводу этого человека, однако он был бы рад узнать результат рассмотрения этого дела».

Как, интересно знать, ты принял эти показания? Хозяина кафе, участвовавшего в Сопротивлении, который видел тебя перед барной стойкой в форме предателей. А потом героического генерала, который говорит, что не давал тебе никаких поручений.

Как ты отнесся к их опровержениям, как ты себя повел, папа? Возразил? Пожал плечами? Увернулся? Настаивал на своем? Что ты сделал, когда на допросе в полиции тебе предъявили письменные показания хозяина кафе? Какая буря разразилась в голове двадцатидвухлетнего подсобного рабочего? Такая же, как та, что бушует сегодня в нашем городе? Ты подумал, что это конец? Игра окончена? Правосудие безжалостно карает предателей, а это слово вопиет с каждой страницы твоего досье. На кону твоя голова, тебе это известно. Время такое, что головы сотнями слетают с плеч. Твой главный козырь бит. Не понимаю, почему ты так уверенно бросил его на зеленое сукно. Какая наглость – призвать свидетелем хозяина кафе, патриота, заранее зная, что он скажет. Чего ты добивался, папа? Хотел затормозить дело обилием следственных поручений? Завалить его протоколами? Добавить к фактам побольше имен, к признаниям – побольше дат, чтобы все запутать? Сбить с толку полицейских, жандармов, следователей? Или надеялся заморочить голову писарям? Пытался выиграть время, понимая, что кончится все очень плохо?

К чему было дерзко запрашивать свидетельство будущего маршала Франции, ведь ты прекрасно знал, что не получал от него никаких приказов?

* * *

В декабре 1942-го твое подразделение Легиона «Триколор» после четырех месяцев учений в казарме королевы в Версале послали в Крушину, это в Польше. В Польше? Но что, боже правый, тебе было там делать? Там, где сотнями тысяч истребляли евреев? Французская полиция не задавала тебе этого вопроса. Когда тебя допрашивали первый раз, фабрике смерти в Аушвице оставалось работать еще целых два месяца. Уничтожение европейских евреев никому пока не инкриминировалось. Ни в прокуренном лилльском полицейском участке, ни в жандармериях и кабинетах следователей еврейский вопрос на повестке дня еще не стоял. Это на процессе Барби при слове «Польша» меня передернуло.

Но ты-то, ты что там делал, скажи?