Сын негодяя

Вот так-то, папа. Ты отказался воевать в России. Но от Гитлера не отрекся, а по доброй воле поехал работать на вражеской территории. Но и рабочего из тебя не вышло. Вечно одно и то же, ты ни на что не годен. В школе, в типографии, в ателье, на педальном заводе. Из тебя ничего не вышло. Ты это слышал всегда и от всех.

Немцы послали тебя обратно в Лион и велели ждать распоряжений. Ты снова получил свободу выбора. Но вместо того чтобы найти достойный выход: раствориться в хаосе военного времени, уйти в маки или как-то уклониться, ты повиновался рейху. Немецкая полиция велела тебе явиться в Организацию Тодта по адресу: Елисейские Поля, 33. И ты явился. Согласился чистить нацистам сапоги и числиться в их армии. Отныне ты становился настоящим немецким солдатом. Никакой больше патриотической отмазки. Придется признаться в этом, ведь французская полиция знает о тебе все или почти все. Как же на этот раз ты сможешь оправдать свое поведение на войне, чтобы оно не выглядело ни смехотворным, ни плачевным?

* * *

Я закрыл досье.

Подумал о следователе Анри Вюлье. Наверно, он схватился за голову, читая твои сногсшибательные показания. 21 июня 1945 года ты написал ему письмо из камеры № 60 сектора D тюрьмы Лос, в котором жаловался, что он тебя все еще ни разу не вызвал. Следователь подчеркнул некоторые места в этом письме. Вот это, например: «Я бы хотел как можно скорее получить возможность послужить Франции, которую люблю всей душой». И эту потрясающую фразу: «Простите, господин следователь, за нескладное изложение, но я солдат, а не писатель».

13

Процесс Клауса Барби

Четверг, 21 мая 1987 года

Адвокат Клауса Барби ни разу не позволил себе оспорить перед лионским судом присяжных слова кого-либо из прямых свидетелей событий на улице Сент-Катрин. На втором заседании, посвященном облаве, несколько выживших снова говорили о том дне или рыдали в микрофон. Жак Вержес без единого слова слушал проникновенное выступление Виктора Сулькальпера, также угодившего в западню. Молча наблюдал слезы Жильберты Жакоб, рассказавшей, что́ ей пришлось выстрадать. И снова склонялся над своими бумагами и что-то записывал.

Противоречить свидетелям было бы для него губительно, и он это знал. Тем более что никто из них не говорил, что видел в тот день Клауса Барби на третьем этаже дома по улице Сент-Катрин. А уж они бы не забыли. Немецкие эксперты повторили в суде, что телеграмма с отчетом об облаве была подписана оберштурмфюрером SS Барби и что все, касавшееся евреев, делалось с его ведома. Неважно. Для Вержеса как адвоката отсутствие обвиняемого на месте действия давало основание усомниться в его вине.

Вот почему он вместе со всем залом вздрогнул, когда секретарь вызвал Мишеля Тома. Он единственный их всех свидетелей утверждал, что видел Клауса Барби на улице Сент-Катрин.

Отец покинул зал, когда заплакала Жильберта Жакоб. И, по своему обыкновению, прохаживался перед Дворцом правосудия, дожидаясь, когда начнется «что-то серьезное».

– Что-то серьезное?

– Не причитания, а свидетельства.

После перерыва он вернулся.

На дневное заседание я зачем-то взял с собой вместе со своими записями, блокнотом и обвинительным заключением Клауса Барби то самое письмо отца к следователю. Когда отец снова занял свое место, я обернулся. Он давно приметил, где сижу я, на крайнем стуле. Пока суд ждал главного свидетеля, отец поднял руку и улыбнулся. Я в ответ помахал. У меня на коленях лежали три исписанных листочка из школьной тетрадки. «Номер 9431, заключен под стражу 20.12.44, сектор II, камера 60». Я посмотрел на лицо отца, взрослого человека, потом на почерк – его же, но совсем молодого. «Я солдат, а не писатель». Он смотрел, что я делаю. Поднял голову, вопросительно вздернул брови. Я тайно свел в одном зале отца и его историю. Его ложную жизнь и его подлинный военный путь. Я смотрел то на отца, встречаясь с ним взглядом, то на его письмо, и так до головокружения. В зал, где судили Клауса Барби, я внедрил дело своего отца. Большая история сомкнулась с малой. В пустом боксе подсудимого хватит места для похождений этого французского юнца. Для отца, сидящего в конце зала и проникшего сюда обманом. Его судили за преступление, которого он не признал. Тысячи других людей представали перед судьями свободной Франции, потупившись от стыда, тогда как мой отец с ними спорил и морочил им головы детскими сказками. Уже тогда, подумал я, тренировался, чтобы много позже усыпить ими меня. Меня, свою семью, друзей, всех, с кем общался после войны. Зачаровать нас, как искусный флейтист.

Он не заплатил за прошлое. Заплатить – не значит отсидеть в тюрьме, это значит посмотреть в лицо самому себе. И сказать правду мне. Он отвечал перед судьями, но не перед своим сыном. Им он кричал о несправедливости. А мне преподносил выдуманную реальность. Как будто так ничего и не понял и ни о чем не жалеет.