Сын цирка

Это был тот же нищий, что и вчера, – мальчик, который стоял на голове на Чоупатти-Бич, калека, который спал на песке. Вид раздавленной правой ступни снова покоробил чувство хирургической гармонии, живущее в душе ортопеда, но Мартина Миллса фатально потянуло к гноящимся глазам попрошайки – миссионеру представилось, что больной мальчик чуть ли не сжимает распятие. Иезуит лишь на мгновение отвел взгляд от мальчика, посмотрев в небеса, но этого было достаточно, чтобы маленький попрошайка проделал известный в Бомбее трюк под названием «птичий дрист».

По своему опыту доктор Дарувалла знал этот грязный трюк, который обычно исполнялся так: одной рукой указав в небо – на якобы пролетающую птицу, – другой рукой маленький негодяй метил ваши туфли или брюки. Инструмент для выдавливания предполагаемого «птичьего дриста» представлял собой обычную кухонную спринцовку, но для этого подходил и любой пузырек с распылителем. Внутри была какая-нибудь белесая жидкая субстанция – часто свернувшееся молоко или очень жидкое тесто, – но на вашей туфле или на брюках она выглядела как птичий помет. Когда, так и не увидев птицу, вы опускали глаза, то уже были отмечены ее пометом, а маленький подлец уже вытирал тряпкой птичий след. Вы благодарили его за это по крайней мере одной-двумя рупиями.

Но не в случае с Мартином Миллсом, который не понял, чего от него ждут. Он без всякой подсказки посмотрел на небо, чем и воспользовался нищий, достав спринцовку и испачкав черную стоптанную туфлю миссионера. Калека так ловко достал и так быстро спрятал спринцовку под рубашку, что доктор Дарувалла не уловил ни этого, ни того, как была помечена туфля. Мартин же поверил, что птица бесцеремонно нагадила на его туфлю – потому-то трагически пострадавший мальчик и вытирает это дерьмо штаниной своих мешковатых шорт. Для миссионера этот увечный ребенок определенно был посланцем Небес.

С этой мыслью прямо в переулке схоласт упал на колени, что было далеко не обычной реакцией на протянутую за подаянием руку нищего. Объятие миссионера напугало мальчика.

– О Боже, благодарю Тебя! – воскликнул Мартин Миллс, тогда как калека глянул на доктора в надежде на помощь. – Это твой счастливый день, – сказал миссионер абсолютно растерявшемуся нищему. – Этот человек – доктор, – сказал Мартин Миллс хромому мальчику. – Он может поправить твою ногу.

– Я не могу поправить его ногу! – воскликнул доктор Дарувалла. – Не говорите ему так!

– Но разумеется, вы можете улучшить ее вид! – возразил Мартин.

Калека скорчился, как загнанный в угол зверек, тревожно переводя взгляд с одного мужчины на другого.

– Я уже думал над этим, – сказал в свое оправдание Фаррух, – и уверен, что не смогу восстановить подвижность стопы. Неужели вы думаете, что этого мальца волнует, как выглядит его нога? Он все равно останется хромым!

– Разве ты не хочешь, чтобы нога выглядела получше? – спросил Миллс калеку. – Разве не хочешь, чтобы она была меньше похожа на мотыгу или биту?

Говоря это, миссионер положил руку на место сращения голеностопного сустава и стопы, которую нищий неловко поставил на пятку. Стоя близко, доктор мог подтвердить свои прежние подозрения, что тут пришлось бы пилить кость. Вероятность успеха мала, а риск велик.

– Primum non nocere, – сказал Фаррух Мартину Миллсу. – Полагаю, вы знаете латынь.

– Прежде всего не навреди, – перевел иезуит.

– На него наступил слон, – объяснил доктор Дарувалла. Затем Фаррух вспомнил слова калеки. Доктор повторил их миссионеру, глядя при этом на мальчика: – Вы не можете исправить то, что сделали слоны.

Мальчик кивнул, хотя и остался настороже.

– У тебя есть мать или отец? – спросил иезуит; нищий отрицательно покачал головой. – Кто-нибудь о тебе заботится? – спросил Мартин.

Калека снова покачал головой. Трудно было догадаться, насколько хорошо мальчик понимает английский, однако доктор Дарувалла помнил, что нищий понимал намного больше, чем показывал, – умный мальчик.

– Таких целая банда на Чоупатти-Бич, – сказал доктор. – Там у попрошаек своя субординация.

Но Мартин Миллс его не слышал; хотя этот ревнитель веры демонстрировал определенную «потупленность взора», принятую среди иезуитов, тем не менее по пристальности, с которой он смотрел в гноящиеся глаза калеки, доктор понял, что мальчика гипнотизируют.

– Но кто-то же заботится о тебе, – сказал миссионер нищему; калека медленно кивнул. – У тебя есть еще одежда, кроме этой? – спросил иезуит

– Нет одежды, – сразу же ответил мальчик.

Ростом он не вышел, для своих лет был мелковат, но уличная жизнь закалила его. Возможно, ему было лет восемь, но может, и десять.

– Когда ты ел в последний раз – когда у тебя было много еды? – спросил его Мартин.

– Давно, – ответил нищий.

Максимум ему было лет двенадцать.