Сын вождя

Кадан молчал, не зная, что сказать. Ему не нужен был мир, он хотел только одного: чтобы Льеф поправился и в этом мире остался с ним.

— Поспи, — наконец произнес он, — я дам тебе отвар, что снимает боль. Тебе нужно больше спать, Льеф.

— Не хочу. Хочу успеть еще немного побыть с тобой.

И все же, несмотря на боль во вспоротой груди, через некоторое время Льеф погрузился в сон.

Когда в очередной раз рассвело, Кадан поднял голову с плеча Льефа, протер глаза и сел. Он увидел стройную фигуру Сигрун в паре шагов.

— Как он? — сухо спросила ведовка.

— Льефу лучше, — тихо и устало ответил Кадан, — он уже приходит в себя. Если бы ты только позволила ему…

— Я принесла лекарств, — перебила его Сигрун, — если сможешь доставить его в мой дом — я позволю ему находиться там.

Кадан благодарно кивнул, хотя за последние дни, проведенные почти без сна и еды, он настолько устал, что не знал, как смог бы доставить куда-то хотя бы себя.

Сигрун присела на корточки над раненым и провела ладонью над его губами, проверяя дыхание. Льеф дышал.

— За то, что я помогу вам, — сказала она, разматывая повязку, которую наложил на рану Кадан, — ты отдашь мне этот браслет, — она кивнула на обручье, все еще украшавшее запястье Кадана.

Тот опустил глаза. Он не любил это украшение, потому что с самого начала чувствовал, что такой огромный кусок золота может принести только беду. Но все же обручье подарил ему Льеф, и Кадан не смел принимать решений без него.

— Если останется на влажной земле — рана загноится, и он умрет, — произнесла Сигрун жестко. Кадан вскинулся и потянулся к браслету.

— Хорошо, — твердо сказал он.

Сигрун ушла, а он тем же вечером нашел тележку для угля и, устроив на ней Льефа, повез его к лечильной избе.

Едва переступив порог, он необычайно отчетливо вспомнил те первые дни, которые провел здесь. Свое отчаянье и тоску по родным. Темные своды дома давили на него со всех сторон.

Но деваться было некуда — Сигрун, безусловно, могла помочь Льефу лучше его самого.

Устроив их на топчане у окна, Сигрун дала обоим еды — и почти мгновенно Кадан уснул. Он много спал все последующие дни, а рану Льефа теперь обрабатывала Сигрун, и, на хорошей еде и в тепле, тот все быстрее приходил в себя.

Теперь уже Льеф, открыв глаза посреди ночи, после долгого дневного сна, подолгу смотрел на Кадана, дремавшего у него на плече, и не знал, куда выплеснуть теснившуюся в груди любовь.

— Сердце мое, — шептал он и гладил Кадана по щеке, а тот во сне накрывал его ладонь своей рукой и прижимал еще плотней.

Кадан почти не отходил от него, лишь иногда Сигрун посылала его набрать травы для лекарств. Обычно в это время Льеф спал, но как-то случилось, что он проснулся, пока Сигрун меняла повязку. Несколько секунд он следил за ее руками, аккуратно наносившими мазь, а затем произнес:

— Сигрун, прости меня.

Руки Сигрун дрогнули, и она отскочила назад, опасливо глядя на него.

— Прости, — повторил Льеф, — я бы отступил, если бы мог.

Сигрун сглотнула и на секунду прикрыла глаза, а потом снова посмотрела на него в упор.

— Я никогда не смогу простить тебя, Льеф. Ты отнял мою любовь и мою судьбу.

— Мне жаль.

— Никто больше не возьмет меня в жены, ты сам знаешь почему. Да я и не хочу никого. Только его…

Льеф облизнул губы. Никогда раньше он не знал жалости, но никогда раньше он и не причинял боли тем, кто был дорог ему.

— Рун не оставил мне выбора, — произнес он медленно, — он сказал те слова, за которые я не мог не убить его. Таков закон.

— Оправдывай себя, — Сигрун сжала руку в кулак, — проклятье братоубийцы всегда будет преследовать тебя. Наказанием тебе станет ненависть тех немногих, кто тебя любил.

Льеф закрыл глаза.

— Я знаю, — сказал он. — Знаю, насколько сильна моя вина. Он был мой побратим. Там, где его кровь окропила землю — была и моя. Убивая его — я убил себя.

Наступила тишина.

— Почему ты помогаешь мне, если так ненавидишь? — спросил через какое-то время Льеф.

— Потому что никто больше не возьмет тебя в дом.

Вернулся Кадан, и разговор понемногу угас. Серые дни проходили один за другим, и хотя за окном расцветала весна, никто не чувствовал ее — ни Льеф, потерявший брата, ни Кадан, все еще боявшийся потерять любимого. Ни Сигрун, уже потерявшая жениха. Ни Эрик, который одного сына потерял — а другого лишил себя сам.

В первую ночь месяца сбора яиц он выгадал момент, когда Сигрун собирала травы и осталась одна.

— В этом году никто не пойдет в поход. Значит, следующая зима будет тяжела.

Сигрун вскрикнула от неожиданности, услышав его голос. Обернулась к конунгу и замерла.

— Многие умрут, — продолжил конунг.

— Ты пугаешь меня.

— Мне придется делить — кто получит больше, а кто меньше зерна.

Сигрун перевела дух.

— Мне твои угрозы не страшны, Эрик. Вы не сможете без меня и всегда будете платить мне за то, что ваши воины лежат в моей избе.

— Может быть, и так.

— Я простая знахарка. Чем я могла привлечь тебя?

— Ты знаешь чем.

— Льеф, — устало сказала она.