Сыновья идут дальше

Генерал Гофман, по должности начальник штаба германской армии, а по существу командующий, держался загадочно. Он принимал мир, но собирался занять столицу России. Он готовил себя к этому много лет. Его считали самым подходящим генералом для движения на восток. Он знал русские крепости, русские дороги, он знал даже о ссорах между русскими генералами. Он предвидел, что из-за раздоров, которые начались в русско-японскую войну, — Гофман был ее свидетелем, — Ренненкампф в Восточной Пруссии не придет на помощь Самсонову и можно было решиться осенью четырнадцатого года на дерзкий маневр. Это поможет создать легенду о победе при Танненберге. От людей будет скрыто, что не доблесть германских солдат, а прямое преступление генерала русской службы принесет русским войскам горькое поражение.

Говоря о мире, Гофман готовился занять северную столицу. И никогда он, Гофман, автор книги о походе на восток, не поймет, почему оказалась невыполнимой эта задача. Те заводы, которые послали вооруженных людей на площадь перед Смольным, жаждали мира, как и вся страна, но никакая сила не заставила бы их отдать свой Петроград. И двадцать тысяч человек пришли с заводов для того, чтобы помочь стране в грозный час. Двадцать тысяч человек направились на рубежи развалившегося фронта. Это были те люди, о которых Ленин говорил, что они умрут, но не дрогнут.

У костров слышались голоса. Женщины долго оставались и после прощания с мужьями.

— …а написать-то оттуда можно? Ты пиши.

— …с вами тогда встречались у Царского, как Керенского отбили. И теперь вместе идем.

Это говорит путиловец обуховцу, которого сейчас узнал на площади.

— Тогда музыкой встретили. Комиссар наперед послал в город, чтобы музыка на вокзал пришла.

— И сейчас музыка.

Небольшая воинская часть привела свой оркестр. Оркестр не переставая играет на площади, но к нему почти и не прислушиваются.

Путиловец оглядывается вокруг.

— Сегодня мы Красная гвардия разных возрастов, но одной закалки. Хватит ли ее?

— Закалки хватит, а вот выучки…

— Это да, брат. Старой армии почти что нет. От нее только оружие осталось.

— Зато флот на месте, — горячо подхватывает моряк. — Флот не кончился.

— Флот — особое дело.

— И корабли в готовности, и людей он на сушу дает.

— А что же на месте старой-то армии? Одними нами не обойтись.

— Новая будет. Без нее нельзя.

— Но какая она будет? Одни добровольцы, что ли?

— Пока что не скажешь.

— А тяжелое у нас дело, ребята. Даже не представляю себе, какой он сейчас, фронт.

Это мысли и слова рабочего Петрограда, первых революционных оборонцев, собравшихся февральским утром возле костров у Смольного.

Женщина, тяжело дыша, подбегает к костру.

— Вот… достала у спекулянта за углом.

И сует мужу в карман кусок запылившегося кирпичного чая, пачку папирос.

— …береги себя.

— Ну-ну, ничего! Скоро назад будем.

— …написать оттуда можно. Ежели дойдет не сразу, ты… ничего такого не подумай.

— Ежели что, то сразу сообщат тебе, — о том же говорят рядом.

Короткое молчание.

— Взял бы одеяло! Говорила тебе.

Вспомнив, что начинается день, что скоро проснутся дети, женщины медленно отходят от костров. Они идут на Охту, на Петроградскую, за Нарвскую.

Устьевский отряд снова пришел под командой Чернецова. Ему помогал Любиков. Возможно, Любиков и больше подходил быть командиром — он почти офицер. Чернецов сам говорил об этом Бурову. Но командовать Любиков наотрез отказался.

— Отвечать за них не могу.

— Так это ты про массу?

— Еще сто лет дозревать надо твоей массе!

— А до того, чтобы Керенского прогнать, она дозрела все-таки?

— Дотянули к этому. Тут все нам на руку играло. Война, генеральская глупость.

— Барские у тебя слова, красный вольнопёр.

Рядом вполголоса происходил разговор, не похожий на все, что говорили на Лафонской площади в ранний тревожный час. Средних лет человек, одетый в пиджак шинельного сукна, в старом картузе, тихо унимал высокую пожилую женщину. Это были муж и жена Корзуновы, тесть и теща Димы Волчка.

Случилось то, чего никак не могла предвидеть властная Федора Кондратьевна, неограниченно правившая домом.

В ноябре Дунин зарегистрировал брак Димы с дочкой Корзуновых. Федора Кондратьевна была при этом и даже осмотрела печати, чтобы не было обмана. Она стала мягче, заботилась о дочери и о зяте. Но и для нее было непостижимой новостью то, что муж, всегда покорный Корзунов, вдруг подался в заводский отряд и теперь уходит на фронт. Она проплакала всю ночь, бегала к соседям. И все поражались — Корзунов был тихий, недалекий человек, такой решительности никто от него не ждал. А он повторял одно:

— Пришел Буров ко мне домой, посидел, поговорил, и дом мой другой стал. Нам попы в жизни начадили, вот и дышали мы этим. А он, Буров, одним словом чад поповский вон, ну, не весь без остатка, а все-таки много. Легче дышать стало. Значит, какая сила у них в слове. Ты, брат, это пойми. Такую силу потерять жалко. Что, ежели потеряют? Тогда опять Федора Кондратьевна пять лампадок запалит и внук мне вроде не внук, а на дочке позор.

Он ждал, что у дочки родится сын.