Сыновья идут дальше

— Зять идет по своей партийности, это уж положено ему, ну, и я иду. Я в военном деле опытней его. Я строевой солдат. В японской был. Могу пользу принести. Я за стрельбу серебряные часы и знак имел.

Напрасно наругавшись и проплакав всю ночь, Федора Кондратьевна поехала в город. Она и тут бранчливо убеждала мужа:

— Семейство не жалеешь, старый черт. Ну, зачем сорвался! Убьют тебя — пропаду я с ребятами.

— Теперь не пропадешь. В японскую обязательно пропала бы. Свои люди помогут. У них теперь все в руках. Люди нас слушают, не позорь ты меня. Одна ты такая на всей площади.

— Пускай одна, — визгливо заплакала Федора Кондратьевна.

Чернецов мигнул ребятам, те окружили ее так, что со стороны не видно.

— Зачем Козорезов не идет?

— Ну что ты? С кем сравняла. Этому все одно кто, только бы молодую бабу при себе удержать. А мне не все одно.

— Разговорился, старый дурак. То всю жизнь молчал, то слова разные… Жили мы спокойно…

— Для кого был покой, Федора…

— Я, что ли, тебе жизнь заедала? Если и была какая дурость, так ведь баба, простить можно.

— У меня зла к тебе нет. Жизнь прожили. Давай-ка попрощаемся, мать.

— Ну, прощай. Береги себя. — Высокая женщина прижала к себе мужа. — Ну уж, а с этим хочешь не хочешь, а я…

И незаметно для всех перекрестила его. Корзунов был очень смущен.

— Да не видели, отец… Сахар-то, сахар возьми, для тебя собрала. И табак.

И как много лет тому назад, перед японской войной, она запихнула ему в мешок махорку и потемневший сахар. Федора Кондратьевна, такая строгая прежде, пошла, обернулась, посмотрела на мужа, пошла дальше, еще раз прослезившись на ходу.

Среди двадцати тысяч людей на площади Дунин отыскал товарищей со своего завода. Дунин сдал дела в поселке и теперь часто дежурил в Смольном. Окруженный телефонами, он сидел в комнате недалеко от кабинета Ленина.

— Ну как Ленин? — спрашивали наперебой товарищи.

— Нас трое сменяются, а у него все свет в кабинете. И все время народ у него. Вчера тут фронтовые делегаты ушли, на приеме был… Ну, кто? Угадайте. Граф из французского посольства, военный, Люберсак, — Дунин старательно выговорил имя. — Вошел так это вежливо, ничего не показал, умеет себя держать. А потом мне Владимир Ильич говорит: «Видели, сколько у него злости в глазах? Он бы нас с вами, товарищ Дунин, с удовольствием повесил». А это было вечером. Владимир Ильич собирался на часок отдохнуть. И говорит мне дальше: «Да что графы, нам даже светлейшие князья пишут. Вы, товарищ Дунин, любите смешное, так вот вам на память. Когда мы жизнь по-нашенскому построим, посмотрите на это послание и посмеетесь».

— Что это? — Дунина тесно обступили.

Он вынул из кармана конверт. В нем лежал плотный лист бумаги с княжеским гербом.

— «…Милостивый государь, господин Ленин, — медленно читал Дунин, — прочитав в газетах декрет об уничтожении сословий, я открыл наудачу Гёте, и вот что я там прочел… Светлейший князь Волконский».

— Тут немецкое стихотворение.

— Любиков по-немецки знает. Читай, Любиков.

Но Любиков запнулся на втором слове.

— Плохо ты на наши деньги в гимназии учился.

— Мне в Наркоминделе перевели. Я записал.

Дунин вынул свой листок и медленно, с ударением на каждом слове прочел: «В туманной и снежной ночи я слышу, как воют голодные волки и как кричит сова… Увы, увы!»

Все были озадачены.

— При чем тут волки? Спятил этот князь напоследок.

— Владимир Ильич объяснил: «Светлейшие пророки появились. Без дворян, без купцов, мол, темно на земле будет, только волкам выть. Дальше своего титула ничего не видит, России не видит, А ведь учили человека, да что дураку богатство! Вот сохраните, товарищ Дунин. Когда-нибудь посмеетесь». И сам Владимир Ильич тут смеялся…

— Вот тебе и увы, увы, увы! А ну его к черту, князька. Наша Россия, а не его.

— Нет, это он не наудачу прочел, а выбрал, сукин сын.

— Стройся!

Командиры собирали свои отряды. Опять заиграл оркестр.

— Вечером, если буду свободен, приду проводить. Прощайте, ребята.

Дунин вернулся в Смольный.

Вечером был назначен митинг в Михайловском манеже, митинг уезжающих на фронт. Манеж был тускло освещен. В полутьме стояли в ряд броневики.

Чернецов узнал свои заводские машины, с которыми два месяца назад отряд пришел в столицу. Возле проводов и фонарей возились монтеры. Морозное дыхание поднималось к фонарям.

В этот вечер в манеже Ленин говорил уходящим на фронт рабочим о новом солдате, о новой на земле социалистической армии.

Ночью, когда вагоны шли мимо тех мест, откуда поздней осенью гнали Керенского, в отряде вспоминали о напутственных словах Ленина. И каждый дополнял другого:

— Постой, что он говорил про старуху?

— Встретил в лесу старуху с вязанкой дров. Она говорит, что теперь солдата не боится.

В тот вечер, когда вооруженные рабочие построились у манежа в ряды, чтобы идти к вокзалу, Ленин сел в машину. Машина пошла к Смольному. У Семеновского моста на Фонтанке шофер нажал вовсю акселератор, чтобы скорей проехать. В тумане машина врезалась в кучу снега, шофер в тревоге обернулся назад:

— Все… живы?

Раздался спокойный голос Ленина:

— Разве в самом деле стреляли?

Машина была пробита в пяти местах.