Сыновья идут дальше

Он говорил через переводчика, человек лет тридцати, стройный, в пальто с кенгуровым воротником. И радостная улыбка не сходила у него с лица.

— Товарищи! Да, вы мне товарищи.

Гул радостного изумления пронесся среди тех, кто тесно обступил его. Такого иностранца они еще не видели.

— Мне в Смольном рассказали, за какое дело вы взялись. И я не мог не поехать к вам. И когда я увидел, что вы работаете, я понял, что вы действительно стали хозяевами вашей земли. Я не забуду того, что увидел здесь.

Он и за океаном не забывал о дне, проведенном в поселке Устьево. Ведь на его глазах начиналось преображение жизни, начиналось с малого.

Но он знал, наш друг, что уже готовится преступление против нового мира, что наготове стоят силы войны против государства, которое предложило мир всем странам, мир навечно.

Его закидали торопливыми вопросами. Поедет ли домой? Что будет делать там? Он отвечал, что поедет, что обязательно напишет правду. А дадут ли написать правду? Не опасно ли будет для него? Записан ли он в партии? Нет, товарищи, у нас в Америке такой партии, как у вас, еще нет. Только собираемся организовать ее. Да и вы не все, должно быть, в партии.

— Верно, далеко не каждый из нас в партии, но когда на этой работе, то все будто в партии. Вон с нами два главных большевика работают — Буров и Дунин. Был еще третий главный — самый ученый у них, монтер Башкирцев. И он был бы здесь сегодня, да в Москву послали. А из Америки напишешь нам? Не забудешь про Устьево?

Вперед выскочил раскрасневшийся от волнения Волчок. Он дергал за руки переводчика.

— Скажи ему, — кричал Волчок, — если будет трудно ему у себя, пусть снова едет к нам. Мы ему построим дом вон там. Работа будет. Скажи ему…

Он не окончил и обнял американца. А потом американец пошел с ними, взял заступ и начал долбить мерзлую землю.

Но скоро оборвалась эта нежданная, веселая на вид работа. Это произошло через неделю.

Для переделки поселка не нашлось ни денег, ни материалов. Улицы сразу опустели. Ямы засыпали. Еще висели веревки на колышках, но мальчишки их обрезали. И на годы осталась гранитная тумба. Так она и лежала на земле за станционным амбаром и медленно, тяжело уходила в землю.

Вместо большой работы начался разъезд. Уезжали из всех цехов. К станции подавали порожние составы. Люди грузились в товарные вагоны, мастерили печку-времянку, настилали нары. Многие приходили в заводский комитет прощаться, говорили, что напишут, просили, чтоб написали им, когда заводу станет легче. Ну можно ли было представить себе, что не вернутся в Устьево?

— А куда писать? — спрашивали в комитете.

Писать надо было на Тамбовщину и поближе — под Тверь. А многие обещали сообщить, где они осядут. Куда только не предстояло писать, когда у завода опять будет работа!

Раскачиваясь, со скрипом, звеня буферами, во все концы страны уходили потрепанные войной вагоны. Через две недели завод открыли, но в нем не было и четверти прежнего народа.

Летом начал объявляться новый заказчик. Приходили письма с Урала. Запрашивали, может ли завод изготовить вальцы для паровой мельницы, дизель, молотилку, сепараторы. Можно было гордиться: по всей стране, даже в такое сложное время, знали, что завод универсален, что всякий заказ можно выполнить в его цехах.

Это были признаки того, что вступал в силу ленинский план возрождения страны. И перед ним, казалось, отступал хаос, который принесла четырехлетняя война. Уже нет на железных дорогах эшелонов с солдатами, бросившими фронт. А из города Вятки в Устьево приходит письмо со штемпелем губернского Совета народного хозяйства, и он, этот Совет, желает вступить в деловые взаимоотношения с Устьевским заводом.

Мир заключен — в этом ленинская мудрость, позволявшая заглянуть в иные времена. Только бы продлился мир! Какие драгоценные возможности откроются тогда перед страной! Но мир не продлился.

И снова отпустил от себя завод тысячу-другую людей. Оставались последние две тысячи, которые уж никуда не уйдут. Это были лучшие слесари, токари, фрезеровщики, прокатчики, лекальщики. Но теперь у них не было настоящего дела.

Так кончался 1918 год. Зимой Дунин и Адамов просидели вечер над отчетом. На широком листе было тридцать граф — по числу цехов. В эти графы надо занести только одно слово — «работал» или «не работал».

С двумя мартеновскими цехами, с двумя механическими, с цепной кузницей и еще с полудесятком больших цехов обстояло проще простого. Сразу вывели в графе: «не работал». А вот трубная?

— Как будем писать, Анатолий Борисович?

Адамов негнущимся пальцем перелистывал страницы карманной книжки и водил по странице тоненьким карандашиком.

— Январь не работала. Апрель, май, июнь не работала. Горячий отдел вообще не работал. Холодный отдел работал.

— Как тут одним словом выразишь? А ну ее к черту, формалистику. Запишем, как было.

— Железокотельная? Меднокотельная?

Адамов взялся за карандашик.

— Работала частично.

— Частичка эта с гулькин нос.