Сыновья идут дальше

Как от первой пули, да как от первой пули,
Как от первой пули
Был на мне мамашин заговор.
Как вторая пуля, да как вторая пуля,
Как вторая пуля кончила меня.
Атаман узнает, кого не хватает,
Свой отряд пополнит и забудет про меня.
Парень черноусый, до девок охочий,
Моего возьмет к себе верного коня.

И вот конец старой приазовской песни:

Жена узнает, помолится, поплачет.
Да за другого, отпостившись, пойдет.
Только жаль мне деточек — мальчиков и девочек,
Вольной моей волюшки, любимого коня.

Потап стучит сильным костистым кулаком по столу.

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!
Эх, с нашим атаманом не приходится тужить.

— Самая малость осталась? — Он, щуря с сожалением глаза, смотрел на лампу сквозь почти пустую бутылку.

Только такие песни и любил теперь Брахин. Иногда он по старой памяти затягивал «Глядя на луч пурпурного заката…», но Любиков и Грибков недоумевали, почему звучит насмешка в голосе Потапа, а он приговаривал:

— Ай, Родиоша, учитель наш и руководитель. Не повезло тебе. Экая оказия.

Родион все еще не вставал. И не жалел его Потап. Без Родиона ему было заметно легче и перед самим собой, и перед другими.

— По разгонной, значит? «Едет чижик в лодочке в адмиральском чине. Не выпить ли водочки по этой причине?» А здорово побросали адмиралишек с лодочки-то, а? Ваше здоровье, кулики!

Порою вечернее сидение в исполкоме прерывалось странным образом. Возле бревенчатой башни пожарного депо начинала гудеть сирена. Гудела она надрывно, долго, зловеще. Туда сбегались. Начинали кричать, спорить, доходило и до драки. Появлялся Монастырев в тряпье. Он предлагал продать свою душу за бутылку самогонки, но предупреждал что душа гнилая — чуть-чуть держится.

Дунин пришел в исполком.

— А, пожаловал директор, — встретил его Брахин. — Что ж, мы власть.

— Пожаловал тебе не на радость. Сирену долго рядом держать будете?

Бревенчатая башня стояла напротив исполкома.

— А что?

— Что? Непонятно? Да ведь ею огородники пользуются. Может быть, тот же Лукин.

— Ну да! Просто озорство.

— Да, озорство, но скверное. Неспроста. Я думал, что власть сама поймет это.

Любиков, улыбаясь, отвечал, что есть, мол, в самой партии такие люди, которые готовы рабочему классу все грехи приписать. Народ пошумит сиреной — вот вам и политическое выступление.

— Ох, Любиков, с тобой серьезные разговоры нужны. Но это потом. Вот Родион встанет. А вообще вы тут что-нибудь делаете?

Брахин смиренно вздыхал:

— Лес лесу не ровен, Филипп. Тебе все заводы можно поручить, а мне и с половиной отдела не справиться. Что я могу? Могу селедки делить.

— А где это самое достаешь? — Дунин крутил носом, от Брахина несло спиртным.

— А уж это, Филя, извини, тайна мадридского двора.

Дунин видел, что не лежит у Любикова душа к новому делу. Он только тем и занят, что пишет длиннейшие статьи о предателях из Второго Интернационала. Статьи не печатают. Дунин сказал однажды Любикову:

— За тебя это другой товарищ делает — Ленин, А ты займись Устьевом.

Любиков произносит речи на ту же тему. Часто он поминает при этом Гомперса. Имя это он произносит со вкусом: «Матерый предатель в крахмальном воротничке Гомперс…», «Гомперс, продающий оптом и в розницу интересы американского рабочего класса».

Больше ничего он не знает о Гомперсе. Однажды в цехе в конце очередной речи он спросил сам себя:

— Так кто же оказался во главе профсоюзов заокеанской республики?

Мальчишеский голос ответил докладчику:

— Го-омперс.

— Где он, Гомперс? — спросил докладчик.

И тот же мальчишеский голос:

— В стане предателей.

Любиков ездил в Петроград хлопотать насчет того, чтобы поселку дали возможность издавать газету. Требовал он у завода динамо, дизель, нефть. Он решил ставить свою электростанцию для исполкома. Плотина его не устраивала: когда есть свет, когда нет его.

Дирекция отказала ему. Любиков развел руками.

— Вот как время быстро идет, уважаемые товарищи. Оглянуться не успели, а уж свои Рокфеллеры завелись. Машинами на Совет давите.

— Это как понимать, Любиков? — Дунин подступил к нему.

— Как шутку, как шутку, пых-пых, — Грибков поспешил на помощь Любикову.

— Прошутишь ты свою жизнь. Но это твое дело. А над нами так шутить не позволим.

Старик Чебаков, который многое понимал просто и верно, говорил на заводе:

— В разговорщики ушел от нас Потап Брахин, в табуреточную кавалерию. И эти двое туда же. Ой, и не люблю же я табуреточную кавалерию!..