Та, далекая весна

К селу подходили в ту же пору, что и выходили из него позавчера. Так же первые солнечные лучи вдруг вырвались из-за леса и пронизали пушистое облачко, застывшее на их пути. Так же заливались жаворонки. Но усталость брала свое: и волнения от встреч, и сорок верст, отмеренных за ночь; хотелось одного — скорее добраться до дому.

Открыв дверь на стук Ивана, мать удивленно спросила:

— Что так быстро?

— Мама, письмо!

Мать сразу поняла, от кого. Побледнев, она опустилась на стул и молча протянула руку…

Поздним утром, когда Иван проснулся, на столе был приготовлен завтрак, а мать сидела опять на том же месте, держа в руках развернутое письмо.

С получением этого письма мать ожила: старший сын нашелся. Наверное, поэтому и тревога за младшего стала не такой острой. Да, сыновья ее рискуют, но жить-то им, — значит, им и бороться за эту жизнь. Ее не испугал приход Тихона Бакина, она приняла его скорее с насмешкой, чем с тревогой. Нет, беспокойство и тревога до конца не оставили ее — а как же иначе, если один сын на фронте, а другой ввязывается в опасную драку здесь, около нее, — но сегодня по-другому жить нельзя, она это отлично понимала…

После ухода Тихона Мария Федоровна сказала:

— Внимание Тихон оказывал: предлагал дать хлеба и картошки. Толкует: «Власть помогать учителям велит». А надо ему другое: чтобы я тебя уняла. Остерегал, как бы опять беды не случилось.

Говорила она с явной иронией, оправдывающей поступки сына. Но вдруг остановилась и настороженно спросила:

— А чего он так интересуется приездом Стрельцова?

— Испугался, чего ж больше, — уверенно ответил Иван.

— Нет, не в испуге дело. Почему он допытывался, когда приедет Стрельцов? Ой, смотри, какую-то гадость задумали они.

— Пускай задумывают, — махнул рукой Иван. — Стрельцов с ними справится. Один раз он отправил Тихона в Чека. Мало ему? В другой раз так быстро не отпустят.

В своей правоте Иван теперь не сомневался. Ведь его поступки одобрил даже секретарь партии большевиков товарищ Полозов. Он говорил с ним, как с равным, он поручил ему проводить партийную линию на селе. Декрет и обращение, которые они принесли из города, ходят по избам, их читают, обсуждают. Макей и Захаркины так хвост поджали, что среди мужиков не показываются. Даже Яшки не видно: на гулянках за амбарами не слышно его гармошки, не шатается он по улицам с ватагой своих дружков. К бандитам не сбежал — в селе живет, только в глаза никому не лезет.

И бандиты в село не суются. Может, и бывают, но втихую, чтобы никто не видел. Мужики упорно толкуют, что вся русайкинская банда разбегается. Особенно после того, как дошли слухи, что на Тамбовщине Тухачевский с войсками громит Антонова. По всему видно — конец бандитам приходит, и бояться теперь их нечего.

Ночью в дверь громко постучали.

Самого стука Иван не услышал — спал крепко, — только сквозь сон разобрал, что мать в сенцах с тревогой спрашивает, кто стучится. Вдруг загремел засов торопливо открываемой двери. И самое удивительное — до него донеслись всхлипывания. Мать плакала. Такого не бывало. Во всяком случае, Иван никогда не видел мать плачущей. Есть женщины, у которых слезы лежат очень близко, а у матери они хранились, наверное, за семью замками.

Иван поспешно вскочил с кровати. Уже рассветало, и он увидел на пороге старшего брата. Впрочем, Иван не сразу узнал его. Последний раз он видел Михаила высоким, тоненьким реалистом, а сейчас перед ним стоял складный мужчина с загорелым лицом. Он был в новенькой защитной гимнастерке с красными косыми полосами на груди, в остроконечном шлеме со звездой, на широком ремне кобура.

Иван растерялся, не зная, как встретить брата, но тот, широко расставив руки, пошел ему навстречу и крепко обнял. Позади стояла мать и улыбалась, а слезы все еще катились из ее глаз…

Михаил приехал всего на три дня. Служил он теперь далеко — в Закавказье. Отпуск получил на две недели и первую неделю уже израсходовал, пока добирался до Крутогорки.

— Кончили воевать, — говорил он утром за завтраком. — До самой Турции дошли.

Многое пришлось испытать старшему брату. На фронте он сразу угодил в жестокий бой. Лежа с пулеметом в степи под Сальском, он не давал подняться и пойти в наступление белогвардейской цепи. Потом яркая вспышка. Он почувствовал только, что оторвался от земли, и тут потерял сознание.