Табу

Вот и сейчас, нацепив на румяное лицо маску невинности, стала шуршать по кухне, сверкая голой задницей. Заставлял себя отвести взгляд, отвернуться, отвлечься. Но нет. Трезвеющий мозг подсылал картинки воспоминаний тех дней, что удалось провести вместе в стенах съёмной однушки у чёрта на куличиках. Руки тянулись, а сердце твердило, как заведенное, что это МОЁ. И право у меня на неё неоспоримое. Вот только кем неоспоримое-то? Чужими? Так это безусловно, а что делать с собственными сомнениями? А с её тараканами что делать? Их же мариновать и изводить замучаешься. Словам не верит, в поступках второе дно щупает, от прикосновений резких шарахается, а в глаза смотрит подобно рентгену, шурша в поисках крамольных мыслей.

– Приятного аппетита, – пока я, как мальчишка пялился на нее, не заметил, что передо мной возникла тарелка с горой румяных сырников, пиала сметаны и кофе в огромной чашке. – Нравится?

– Что конкретно? – сглотнув слюну, и вовсе не от аромата завтрака, я впился зубами в сырник, наконец-то отведя от нее взгляд. Злился, словно это он решил не подходить к Кошке, чтобы остудить и свои мысли, и ей дать время свыкнуться.

– Сервис, – она улыбнулась и присела на соседний стул, поставив перед собой чашечку кофе. Затем взяла мою пачку сигарет, щелкнула зажигалкой и закурила, откинувшись на спинку стула, от мягкого удара о которую, правая грудь чуть подпрыгнула и выскользнула из-за занавеса фартука.

Сырник встал комом в горле. Боль в паху уже стала моим постоянным спутником, но сейчас просто током пробило. Кашлял, но не отводил взгляд, пытаясь насытиться её расслабленным видом. Но если б только знал, что будет дальше, то вообще бы не притронулся к еде, предпочтя голодную смерть той медленной и мучительной казни, что приготовила для меня Оксана.

Она продолжала игнорировать, сконцентрировавшись лишь на сигарете и тонкой струйке дыма, выпускаемой к потолку. Изредка отпивала кофе, щурилась от приятной горечи, делала вид, словно меня и вовсе не было на этой сорокаметровой кухне, вмиг ставшей настолько тесной и душной, что кружилась голова. Вся сила и выдержка разом исчезли, а руки начали зудеть от желания прикоснуться.

И только я дошел до этой мучительной мысли, как моя девочка закинула правую ногу мне на колени, упершись ступней прямо в пульсирующий пах от болезненного возбуждения. Словно ощущала. Чувствовала, что я готов. Подошел к той невидимой грани самообладания, что отделала нас всего в нескольких сантиметрах друг от друга.

– А я уж думала всё, – она позволяла собой любоваться, ей просто нравилось само ощущение, что мне больно, плохо и дурно. Кайфовала от предела, от тонкой грани, к которой сама нещадно толкала, от мучительного напряжения. – Думала, что сдулся мой любвеобильный Ёжик-Серёжик. Даже всплакнула пару раз. Девять недель тишины. Даже мужья чаще радуют жён, чем мой любовник. Расстроилась, а теперь вижу, что все исправно. Алкоголь не убил орудие труда. Значит, в другом дело.

– Что ты делаешь? – голос выдал. Не смог вовремя взять себя в руки, хотя всё это время справлялся на ура.

– А ты? – её тело напряглось. Выпрямилась на стуле, подняла с пола халат и, накинув прямо на этот чертов фартук, зашипела, не отрывая от меня своего пылающего взгляда. – Ты этого хочешь? Воспитать? Да? Вот только тут два варианта, Лазарев. Либо ты настолько туп, что надеешься, что я сама приползу к тебе, либо ты такой же урод, как муженек мой. Куклу хочешь? Спрятал меня тут, смотришь, как на врага, борешься с собой, словно я шпионка Гитлера, а ты влюбленный и сжираемый чувством совести советский солдат. Пьешь, как сапожник, чтобы отключиться, не замечать. Себя жалеешь? Или меня? Терпишь рядом лишь потому, что не в силах отпустить, да? Сил мало? Кишка тонка? Отпусти…

Оксана запрыгнула мне на колени и, обхватив лицо холодными ладонями, зашептала, обжигая жаром дыхания. Лицо, подернутое легким весенним загаром, было так близко, что я впервые за долгое время смог рассмотреть его снова. Наслаждался тьмой карих глаз, веснушками и мягкой линией бровей. Губы её вновь стали розовыми, а шрамы от порезов почти сошли, оставив только тонкие и еле заметные полосы. Она была рядом. Теплая, настоящая и пахла грёбаной вишней.

– Прогони, Лазарь, миленький. Ты ж понимаешь, что несдобровать тебе, рано или поздно меня найдут. Он не отпустит меня, будет дальше преследовать, слышишь? А кто ты? Изгой, никто не спасет тебя, Серёжа, никто. Думаешь, не понимаю? Все понимаю. Сдай меня дядьке, ну посадит под замок, так мне не привыкать. Зато Лёня не посмеет приблизиться. Я знаю, как он мастерски умеет приносить проблемы, ты же не разгребёшься потом. Сгубил себя из-за меня! Из-за какой-то шальной девчонки. Я не стою того, Серёжик, не умею любить, а тебя любить надо. Сильно. Так, чтобы искры из глаз, чтобы звезды по ночам летали. Изматывать, как молодого жеребца, лишая сил и желания смотреть на других. До конца жизни держать руки на пульсе, улавливая любое движение твоих бесстыжих глаз. Любить так, чтоб воздуха не хватало! А я холодная. Замерзнешь.