Табу

Лазарь поил меня водкой, пока я не перестала сопротивляться, пока мой едва слышный вой совсем не растворился в немом шепоте пьяного бреда. И только тогда он резким движением разорвал тонкое кружево платья. Его взгляд не затуманился, как это было обычно при виде моего обнаженного тела, а наоборот – покрылся коркой льда. Челюсть напряглась, а губы от злости превратились в тонкую нить. Одной рукой он закрыл мне рот, а второй резко плеснул водки прямо на оголившуюся кожу, и я тихонько заскулила, наблюдая, как Сережа осторожно вынимает осколки стекла из моей груди, которые до этого я даже не ощущала. Выла, наблюдая, как багровеют его пальцы от моей крови, как горят его глаза, как предательские слезы поблескивают в их уголках, сдерживаемые только силой воли этого мужчины. Он не мог позволить слабости или жалости… Этим в тот вечер была переполнена я. Только я…

Глухие удары камней о деревянную крышку гроба болью отзывались в сердце. Мыслей не было, только пустота. Сухая безжизненная пустошь обиды, безжалостный ветер беспомощности, пронимающий до самых костей, и только чувства, душащие своим разнообразием. Было больно от воспоминаний прошлого, до безумия страшно от предвкушения будущего и до одури одиноко в настоящем. Слезы закончились ещё вчера. Жалость к себе сменилась закипающим гневом и негодованием.

У глубокой ямы, куда медленно опускали гроб, стояло только три человека: я, мачеха и Васька. Три одинокие фигуры, печально склонившие головы.

Как бы я ни старалась сосредоточиться на темном прямоугольнике, выдолбленном в земле, прихваченной вечной мерзлотой региона, все время отвлекалась на выстроившихся у обочины зевак. Прохожие, заметив довольно странную похоронную процессию, невольно замирали у края помпезного участка центрального кладбища, больше походившего на аллею героев. Именно на этой широкой улице покоились те, чьи имена были на слуху, те, кто с легкостью мог позволить себе небольшой кусок земли стоимостью квартиры в центре, те, кто даже после смерти был готов превратить свой памятник, из дорогущего мрамора, скорее в вычурную достопримечательность, чем в место скорби для родных. Здесь бок о бок могли лежать писатели, именитые ученые, доктора наук и самые обычные бандюги, купившие «элитный клочок для загробного отдыха», чтобы даже тут быть на голову выше остальных.

Я была уверена, что довольно большое пространство, приобретенное Моисеевыми, где уже мирно покоилась большая часть родственников, окажется под запретом. Была готова к тому, что придется хоронить отца на отшибе, вдали от его родителей. Но нет… Одетый во все черное, Лазарь привез нас именно сюда. Видимо, дядюшка решил не распространяться о событиях в казино. Но, тем не менее, газеты запестрели скандальными заметками уже к утру, а дикторы местных телеканалов беспрестанно жужжали об ужасающей перестрелке. И как следствие – у ворот центрального кладбища собралось немало зевак-фоторепортеров, жаждущих пикантных фотоснимков с траурной церемонии. Они ожидали помпезности, изобилия скорбящих, но от того не менее известных лиц, миллиона цветов и, конечно же, сенсации, ведь не каждый день Виктор Моисеев хоронит братьев. Но заметив нас: трех убитых горем родственников, посоветовались и слиняли в поисках очередной жертвы новостного насилия, сделав пару фотографий, для галочки. Заметив их ничем не прикрытое разочарование, стало даже обидно.

Мне хотелось закричать! Хотелось прогнать всех, потому что он был только мой! Ни эти любопытные прохожие, ни Нина, ни Васька не могут ощущать то, что копилось у меня внутри, они просто не имеют права стоять тут и страдать, наравне со мной. Не имеют! Я его дочь! Я одна! Я осталась совсем одна…

Папа… Такое ёмкое слово. Оно обозначало защиту, поддержку, любовь. Пусть особенную, по-своему оригинальную, но все же любовь. До сих пор помню, как он по выходным водил меня в зоопарк, помню детский восторг от предвкушения сладкой ваты, томительных ожиданий в очередях на аттракционы и его грудной, чуть хрипловатый смех. Я даже помню свой бледно-розовый комбинезончик и голубенькие сапожки в белую звёздочку, помню ощущение зуда на лбу от дурацкой вязаной шапки, тяжесть дыхания от перетянутого шарфа и хлёсткие удары тонких косичек по разрумянившимся от осеннего ветра щечкам.