Табу

Все кануло в лету, теперь километровые цеха с высоченными потолками переоборудовались на производство копеечных столовых приборов и чугунных сковородок. Их на волне шумной приватизации выбросили за борт самоокупаемости.

Это дикое слово пугало, неопытные, довольно глупые руководители шли по пути меньшего сопротивления, тем самым перенасытив рынок штампованной, как под шаблон, кухонной утварью. Этим и воспользовался дядя Витя. Уныние госпредприятий было ему только на руку. Он активно бросился осваивать новый регион, где возможности валялись на каждом углу подобно драгоценным камням, оставалось только огранить и правильно продать.

Дядя Витя был слишком умен, чтобы хотеть просто денег, власти и возможностей, еще он прекрасно понимал, что места в городе для трёх братьев маловато, учитывая амбиции младшенького. Отец пребывал на волне возбужденной нервозности, ощущая реальную возможность остаться единственным Моисеевым в крае.

Когда поездки брата вглубь страны участились, отец стал готовить стартовую площадку для своего будущего. Если Михаил был гением бумажек и тонких финансовых операций, Виктор мог закрутить прибыльное дело из воздуха, то мой отец славился своим языком… В смысле знал всех и каждого, он обрастал связями, знакомствами быстрее, чем оно того стоило, поэтому отец выбрал курс в городскую администрацию, где можно было поживиться всегда.

Он стал нарабатывать баллы престижа: устроил Ваську в мореходку, пообещав тому за два года прилежного обучения отдельную квартиру и машину. Васька дураком никогда не был, считать умел, поэтому покорно позволил зачислить себя на мореходный факультет университета.

Как оказалось, у отца и для меня был приготовлен четко выверенный план, так сказать, пятилетка: университет, причем обязательно столичный, замужество, причем исключительно выгодное для политической карьеры отца, внук, так сказать, как закрепление прав на вольное пользование новой фамилией знаменитого зятя, переезд в столицу, чтобы утереть нос старшему брату, ну и как апогей удачи – восход карьеры, непременно на международной сцене политических действ.

Именно поэтому после одиннадцатого класса, вместо долгожданного летнего лагеря, в сопровождении конвоира-мачехи я отправилась в столицу, выбирать университет посолиднее.

Весь полет я уливалась слезами, надеясь, что отец передумает и отправит меня в лагерь хоть на месяц. Если честно, то я еще не видела отца таким строгим, сухим и сосредоточенным. Его взгляд медленно и абсолютно равнодушно проходился по мне, когда я рыдала у его ног, умоляя оставить меня дома. Лишь изредка подергивающиеся губы говорили о том, что этот холодный человек о чём-то размышляет, снисходительно глядя на унижение дочери. Это было моей роковой ошибкой.

Он понял, что чего-то не доглядел, о чем-то не знает…

****

– Что, тебе там медом намазано? – заорал отец, едва успев перешагнуть порог съемной квартиры. Он бросил сумку в коридоре и стал быстро открывать все двери в поисках дочери.

– Да, намазано! Я же не спрашиваю, почему ты во Владик постоянно летаешь! Что, тебе там медом намазано? – я вылетела из спальни, в которой закрылась еще два дня назад, отказываясь разговаривать с очумевшей от ярости мачехой.

Отец стоял в центре гостиной. Его лицо было искажено гримасой гнева, брови дрожали, желваки быстро дергались, а красные пятна покрывали не только лицо, но и шею, открытую в расстегнутом вороте рубашки. С длинного черного плаща стекала дождевая вода, образуя огромную лужу на дорогом пушистом ковре. Смотрела ему прямо в глаза, не уступая ни на мгновение. Озарение собственной обреченности больно било под дых, заставляя зубами цепляться за любую возможность отвоевать свое мнение.

– Ты как разговариваешь? – отец трясся от злости и абсолютного непонимания. В глазах была паника, он пытался понять, на каком этапе все пошло кувырком. Его план трещал по швам из-за прихоти взбалмошной соплячки. Никогда бы не подумал, что его Ося выдаст такой финт. От Янки Моисеевой он мог ожидать подобной бабьей истерики, но его дочь, безразлично одинаково реагирующая на подарки, смену обстановки, мачеху и ее сына, закатила многодневную истерику с самой настоящей голодовкой и изнуряющим душу молчанием, да еще и опозорила перед ректором, которого он окучивал несколько месяцев.

– Прости, я все забываю, что ты уже и не помнишь, что дочь твоя умеет разговаривать! Когда ты видел меня последний раз? Когда говорил? Когда мы собирались семьей? Я не имею в виду тебя, Нинку и Ваську, это вы делаете каждый вечер, я про себя!

– Не перегибай палку, тебе самой все это не нужно, да вспомни, ты сама выбрала Грецию, отказавшись лететь с нами в Мексику!

– Папа, очнись! Ты выделил десять дней, чтобы поговорить со мной, а в остальные триста пятьдесят пять дней что мне делать? Это я еще не умножила на количество лет, что провела в интернате!

– Тебе никогда не нужны были душещипательные разговоры, прекрати делать из меня какого-то монстра!