Табу и невинность

Идея всеобщей забастовки начала обретать все большую популярность вместе с восстановлением большого профсоюза в подполье и ослаблением декабрьского шока. На первый взгляд, она противоречила стремлению к национальному согласию. Ведь эта мысль – близкая родственница повстанческих идей (в период быдгощского кризиса[31] один из главных советников Леха Валенсы говорил о всеобщей забастовке как о забастовке инсуррекционной, то есть противоправительственной, мятежной и близкой к восстанию), разве что вместо физического насилия – противоречащего философии Союза и заранее лишенного каких-нибудь перспектив – она предлагает поставить власть на колени иным насилием, экономическим. Однако, по сути дела, забастовочная идея представляет собой некую версию все той же концепции примирения. В ее основе лежит убеждение, что на добрую волю рассчитывать нельзя и что возобновление деятельности настоящего профсоюза и восстановление конфискованных свобод может произойти только в результате давления: власть уступит лишь под пистолетом, приставленным к ее виску. Этот пистолет всеобщей забастовки должен, однако же, служить принуждению к договоренности и к примирению.

Попытка оценить, насколько всеобщая забастовка является таким оружием, которое можно употребить на самом деле, причем эффективно, склоняет к поискам ответа на два разных вопроса. Один касается шансов на ее организацию. А второй – возможности принудить власть к тому, чтобы она вступила в переговоры с обществом.

Ответ на первый из этих вопросов требует обдумывания имеющегося опыта Декабря. Ведь мы доныне не знаем, насколько широким было забастовочное движение. Сведения носят фрагментарный характер, и на их основании трудно реконструировать картину целого. Нам известно только, что оно не имело тех масштабов, интенсивности и решимости, которых можно было бы ожидать после событий шестнадцати месяцев, предшествовавших Декабрю. Почему? Попытаемся перечислить несколько элементов, которые этому поспособствовали.

В течение последних месяцев перед Декабрем в настроениях общества происходили существенные изменения. Упрощая, можно их представить следующим образом: приблизительно с августа 1981 года власти последовательно и методично блокировали решение тех проблем, которые стояли перед страной и требовали активного сотрудничества «Солидарности». Власти, как представляется, рассуждали при этом следующим образом: мы не в состоянии навязать стране наш способ выхода из кризиса. Однако мы достаточно сильны, дабы показать, что «Солидарность» тоже не в силах ничего сделать без нас и против нас. Такая политика порождала двойной эффект. С одной стороны, вела к радикализации тех групп в профсоюзе, которые были наиболее активны, – ведь они, наталкиваясь везде на глухую стену власти, естественным образом поворачивались против нее. С другой стороны, такая политика содействовала росту апатии в широких кругах общества, терзаемого ежедневными проблемами существования. Трудно было ожидать от «Солидарности» решения указанных проблем, а прогрессирующая одновременно политическая радикализация была лишена той достоверности, которую ей могла бы обеспечить только отсутствующая перспектива перемен государственного устройства. В результате властям удалось в большой степени лишить «Солидарность» огромного капитала – того капитала надежды, которую связывало с ней общество.

Естественно, это не означает, что профсоюз утратил общественную поддержку. Следует, однако, отличать массовость поддержки от ее интенсивности. Демократия, выборы не требуют сильной ангажированности избирателей. Напротив, существуют политические теории, которые в чрезмерном активизме граждан видят источник нестабильности демократических систем. И все-таки в испытаниях вроде декабрьского число сторонников имеет меньшее значение, чем их решимость. Атмосфера 13 декабря и последующих дней, танки на улицах, банды ЗОМОвцев[32], убитые – все это очень сильно повышало цену истинной вовлеченности. Люди готовы платить столь большую цену в двух крайних ситуациях: когда они полны надежд и верят, что принесенная жертва, даже самая высокая, не пропадет впустую, или же когда они отчаялись до такой степени, что от безысходности готовы в первом инстинктивном порыве, не взвешивая издержек и возможных результатов, ринуться на врага. В Декабре не было ни достаточно большой надежды, ни чрезмерного отчаяния. За исключением нескольких шахт[33].

Если через парочку месяцев, через год будет принято решение о всеобщей забастовке, на что станут рассчитывать его инициаторы? На надежду? Надежду на что? Или же на отчаяние? Но можно ли какие-нибудь коллективные акции, продуманные и скоординированные, строить на отчаянии?