Табу и невинность

Эти партии с самого начала руководствовались иллюзией нормальности. Словно бы европейская норма была не требованием, а реальностью. Словно бы не существовало прошлого и необходимости цивилизованно рассчитаться с ним. Словно бы этика ответственности требовала забыть об истине, нравственности и морали.

Мы овладели умением говорить на нашем новом демократическом новоязе о Европе, о демократии, рынке, бюджете, инфляции. Холодный язык о холодной действительности.

Мы не овладели умением придавать смысл человеческому страданию.

Разъяснить людям, почему им стоит нести высокие издержки, платить высокую цену, почему необходимы наши сегодняшние жертвы и акты самоотречения.

Можно ли было достигнуть этого без разговора о вине и ответственности? Без наказания – хотя бы символического, чисто морального? Речь идет не только о мести. Речь – о восстановлении морального порядка, о возвращении достоинства жертвам, о предоставлении им всей полноты гражданских прав, которых не существует без ощущения равенства перед законом, без веры в справедливость. Разве можно придать общественный смысл таким понятиям, как страдание и грех, мужество и трусость, без признания вины и ответственности?! Все утонуло в месиве злой воли, близорукости, чиновничьего прагматизма, сентиментального морализаторства, политиканства. В этой жиже утонул даже подлинный героизм вчерашних деятелей демократической оппозиции.

Если нет предательства, низости, преступления, вины, то нет также героизма, мужества, приличия, порядочности.

Хорошей иллюстрацией этого является кампания по дискредитации людей, которые в жесте человеческой солидарности отправились в Сараево[41]. Трогательный, почти рефлекторный порыв «в поисках утраченного времени» – времени, которое уже не вернется: однозначных слов и простых, сердечных жестов.

И еще об одной ответственности, совсем иного свойства. Надо быть максимально осторожным и деликатным, потому что здесь я хожу словно по минному полю. Вспомним. Денацификация в Германии не просто дала осечку – она явилась жалким провалом. В частности, потому, что вместе с началом холодной войны у союзников возникли другие приоритеты – новые враги драпировались в облачения совсем других цветов, нежели те, кто потерпел поражение во Второй мировой войне. Объединение и укрепление Германии стало для Запада важнее императива справедливости. Так вот, toutes proportions gard'ees (принимая во внимание все пропорции и все обстоятельства), мы в Польше последних лет имели дело с чем-то примерно таким же.

Когда «Солидарность» внезапно раскололась на фракции, ненавидевшие одна другую, когда закончился роман с Церковью – либеральная, цивилизованная, толерантная и западная Польша увидела вдруг новые лица врагов. Новые – но до чего же традиционные. Вернулись почти напрочь позабытые понятия вроде обскурантизма и мракобесия, в воздухе начали летать обвинения в популизме, национализме, фундаментализме, духе крестовых походов и т. д. Вдруг оказалось, что люди из Социал-демократии Польской Речи Посполитой, с их новым смирением, демократическими манерами, европейским либерализмом и скептицизмом, с подлинной заботой о правах человека во многих отношениях ближе и предпочтительнее, чем вчерашние соратники, товарищи по оружию.

Смешными выглядят мифы Магдаленки[42], детективный материализм тех, кто ищет заговор, тайный сговор «красных» с «розовыми». Кроме индивидуальных жестов, не было никаких принципиальных заявлений или деклараций, никаких значимых фактов. Но изменение нынешнего угла зрения на вчерашних врагов и друзей висело в воздухе, а осуществлялось оно с помощью легкой ретуши, мелкими перестановками акцентов. Впрочем, то же самое происходило и в других местах.

Достаточно напомнить о вершине дурновкусия и моральной двусмысленности: о перекраске «Слова повшехнего» («Всеобщего слова») в «Слово – Католическая газета», о братании Ольшевского с PAX’ом или же о «телеграфных» мезальянсах «Соглашения центра» с номенклатурным капиталом[43].

Разумеется, публичная сцена оставалась под сильным давлением новых проблем и конфликтов. Она разделялась и перегруппировывалась, отражая интересы, которые возникали и приводились в движение как изменениями в сфере собственности, так и экономической политикой, а также общественными переменами или политической конкуренцией.

Но значение вчерашних разделений, вчерашней ответственности уменьшалось еще сильнее, поскольку нарастал конфликт между победителями из лагеря «Солидарности». А тем временем партии старого истеблишмента, находясь в оппозиции, могли спокойно пожинать плоды разочарования экономическими и общественными изменениями. Вдобавок они извлекали пользу из капитала недовольства, возникающего на фоне конфликта о месте Церкви в демократическом государстве.