Taedium phaenomeni (СИ)

      - Я ведь говорил, что тебе нельзя видеть галлюцинации. Если это продолжится - нам придется тебя заморозить и уничтожить, а мы ведь уже столького добились, столькое в тебя вложили, неразумный ты мальчишка. Полежи здесь. И подумай. Мы все здесь желаем для тебя только блага, Юу.

      С проклятого трупного стола хрипнуло, хрястнуло. Клацнул в другой стороне рычаг, загудел где-то механизм, воздух вспыхнул повышенной концентрацией ослепившего на миг желтого света, погасшего обратно почему-то в следующую же секунду.

      Снова раздался стук подошв, перемигнулись все подсветки и выключатели. Затих потолок, оставив лишь слабую, едва очерчивающую очертания пленку размытых гнилостных оттенков.

      Шаги остановились перед дверью, как будто бы пшеничноволосый человек обернулся, взглянул в последний раз, застыл на долю минуты в ударившей по душевным рвущимся струнам растерянности...

      Через половину минуты створки все-таки хлопнули, отозвались гулким рокотом мягкие стены, скатилась по щеке испарина, и Аллен, остающийся стоять на давно подкосившихся ногах, впервые почему-то не знал, как заглянуть оставшемуся с ним наедине мальчишке в глаза.

      Как хоть кому-нибудь на этом чертовом свете заглянуть теперь в глаза.

Глава 4. Dance d'Amour

      - Эй... ты… Выта... вы... пожал...

      Говорить было так трудно, как почти никогда; слова срывались, слова ломались по тройкам и четвертям, маленький розовый язычок заплетался о зубы, вываливался изо рта, скользил по губам, стекал с уголка по подбородку вспененной слюной, и Аллен бесился на самого себя, бесился, что не мог его понять с первого раза, с половины доверившегося звука, слова, чего угодно еще, лишь бы только не заставлять лишний раз мучиться.

      - Что, хороший мой...? Что я должен сделать?

      Уолкер испытывал страх: острый, зловонный, пропахший трусливым скунсом в черно-белую полоску и грязной мокрой крысой из котельных подвален, где кто-то когда-то разлил забродившее вино; седой экзорцист нависал над задыхающимся мальчонкой, с трепетом и безумством глядел на посиневшие вздутые вены, на закатывающиеся сужающиеся зрачки, на припухшие приоткрытые губы, не находящие сил даже на то, чтобы сомкнуться; мальчик больше не владел над собственным телом, тело без спросу дрожало, тело не подчинялось ни одному позыву, будто, оставаясь здесь, ускользнуло далеко-далеко, отыскав себе нового хозяина, и от вида багряных пятен, расползающихся по юной коже, Уолкеру все отчаяннее желалось склониться и хорошенько проблеваться.

      - Выта... вы... чер...

      В следующее мгновение Аллен почти поверил, будто Юу вот-вот заплачет от связавшего его озлобленного бессилия, и, наверное, тот бы так и сделал, тот бы снова сорвался, демонстрируя то, что считал недопустимым позором вторгшемуся в его жизнь чужаку, но слезные железы тоже теперь принадлежали кому-то другому, и темные, с крапинками кровоподтеков, глаза оставались сухи, только влажно блестели налитые сосудами белки.

      Обессиленный, не могущий ни пошевелиться, ни вдохнуть глубже, чем получалось у окостеневших легких, он тускло и блекло смотрел в потолок, чувствуя, как устало сползаются реснитчатые веки, как сил не остается воспротивиться даже их движению, как все неохотнее шевелятся губы, а внутренности продолжают болеть, внутренности разрываются под невидимыми пальцами в белых проспиртованных перчатках; хотелось заорать - не оралось. Хотелось рассказать об этом чертовому Уолкеру и попросить того что-нибудь сделать, хоть чем-нибудь помочь, но не рассказывалось.

      В конце концов Юу сокрушенно сдался, волевым усилием прикрыл рот, закрыл отяжелевшие глаза, глубоко уже наплевав, поймет его седой клоун или нет - через несколько часов все должно было так или иначе пройти само, его тело справится быстрее, чем тело любого другого человека, и там он сможет, наверное, все немножко объяснить, обо всем, ворча, поговорить, потому что Аллен этот не отцепится, а сам он...

      Сам он тоже вот почти раскололся, почти притерся не молчать, а разговаривать.

      Уже в темноте, уже в привычном своем вакууме, который даже не позволял по-настоящему уснуть, мальчишка вдруг ощутил, как седой прихватывает капельные шнуры на его венах, как берется за присоски тех трубок, что крепились ко лбу, оглушая уши и мозг постоянством белого точечного шума. Как чертыхается, потому что из разъема вынутых иголок, конечно же, тут же заструилась багрянцевая кровь, и глупый дурак, так и не понявший, с кем имеет дело, бросается к шкафам, к тумбам, переворачивая таблетки, выискивая хоть где-нибудь клочки ваты, бинты, марли, что-нибудь, возможно, обеззараживающее - как будто в упор не видит, дурак, что никакая зараза к мальчишке не прилипнет, что он ее всю все равно перетерпит, что он же, черт, живучий.

      Живучий, как один из тех проклятых тараканов, что имеют смелость время от времени шастать по запретным для всех иных этажам.