Taedium phaenomeni (СИ)

      Проваливаясь все глубже и глубже в омут чистой незапятнанной боли, дробясь и умирая, умирая и воскресая новые созвездия неисчислимых раз, Юу чувствовал, как чужие руки торопливо раздирают марли на его рукавах, как раздвигают их, как поспешно обтягивают марлями новыми, чистыми, свежими. Как что-то вышептывают непонятные седые губы, как эти самые губы, хоть их никто и не просил, касаются лба, глаз, щек...

      Юу чувствовал, чувствовал, слишком хорошо все чувствовал и вместе с тем думал, что…

      Вы немножко ошиблись, чертов господин экзорцист.

      Не провода, не провода он просил вытаскивать, а «вытащи меня отсюда» пытался сказать, выкашлять из отказывающегося говорить горла - только это, злобной шуткой пришедшее тогда, когда сил свить словесные буквы не получалось, когда через несколько часов повторить – не повторится, когда ты такой дурак, тупой кретинистый Уолкер, все понимающий не так и не тогда, когда надо.

      Такой невозможный и непроходимый ду-рак.

      Стрелки часов показывали без пятнадцати час по ночному времени, когда Юу сумел отворить воспаленные глаза, прищуриться, прицелиться и поймать нужное ему убегающее число. Медленно и криво поглядел по сторонам, чуть склонил голову, выхватив беглым взглядом прикорнувшего неподалеку Уолкера - раздвинув в стороны защитные низкорослые тумбы, сделав себе импровизированное гнездо-ячейку, тот сидел на полу, раскидав длинные ноги в высоких фронтовых сапогах, свесив взъерошенную голову на мерно вздымающуюся грудь.

      То ли дремал, то ли оставался просто так, делая вид, что дремлет, но Юу, еще недостаточно сильный, чтобы самостоятельно подняться, но все же счетший возвращенную способность вертеть головой добрым знаком, помешкав, позвал хриплым сорванным голосом:

      - Эй...

      Уолкер все-таки и не спал, и не притворялся: мгновенно поднял голову, приложился, идиот, забывчивым затылком о стену, как будто бы вовсе того не заметив. Позволил увидеть изможденные красноватые глаза, подорвался было, но, черт знает что порешив и вбив себе в непутевую голову за время мальчишеской отключки, так и остался сидеть на месте, хотя Юу и до пьянящего безумства хотелось, чтобы он подошел немножко поближе, а еще лучше - потрогал бы, как имел наглость каждую свободную минуту делать до.

      Уолкер дожидался, Уолкер играл по своим непонятным правилам, меняющим прописи законов каждый очевидный час, но вопрос, спустя сорок секунд обескуражившего обоих молчания, все-таки задал, подбираясь при этом всем телом так, что не оставалось сомнений: ни черта ему не легко там сидеть, еще как хочется подскочить, подойти, снова стать одурительно ближе, и непонятно, что, дьявол, мешало, если все у них обоих сейчас по-взаимному:

      - Как ты себя чувствуешь, Юу? Тебе лучше? Ты можешь говорить? Болит что-нибудь? Я могу чем-то помочь?

      Юу, подумав, на все разом кивнул. Ощутил, как кружится от малейшего жеста голова, и кивнул еще раз, прохрипев забившимися в полукашле сплюснувшимися легкими:

      - Немного болит... Говорить могу. Ты... - дальше он так сразу собраться и открыться не сумел: задохнулся, подавился глотком слюны, ни в какую не пожелавшим протиснуться через пересушенную пустыней горловину.

      Уолкер где-то там на периферии обозримого пространства все-таки не выдержал, проиграл самому себе разложенным пасьянсом, почти взметнулся на ноги, пробормотав какую-то чепуху про воду, и Юу, вполне и вполне разделяющий здесь и сейчас его точку зрения, нехотя вяло осадил, перебил, кое-как махнул ослабевшей синей рукой:

      - Не поможет. Можешь даже не искать - нет здесь никакой воды, дурень...

      Уолкер остановился на точке между выпрямленными ногами и согнутой задницей, недоуменно вскинул хмурую голову. Уже не удивляясь, а просто, непонятно чего еще пытаясь добиться, спросил:

      - Почему...? Тебе что, и пить не дают тоже?

      - Пить дают, - Юу пожал плечами. - Иногда. Не каждый день, конечно. Хоть чаще мне просто самому лень за ней ходить, за этой чертовой водой. Один раз я даже умер ненадолго, потому что долго не пил, потом ее стали приносить чаще, но все равно она грязная и противная – иногда внутри что-то копошится, - так что большой разницы нет. - Потом, подождав, пообдумывав что-то свое, напрочь проигнорировав перекошенное седое лицо, застрявшее где-то на невзначай оброненном «ненадолго умер», недовольно выдохнул: - Сегодня ночью украдем. Я все равно собирался тебя тащить в столовую за пригодной для тебя едой. Там и попью.

      Аллен…

      Уже ничего больше почему-то не спрашивал.

      Только сидел, опускал хмурые брови, шевелил севшим языком. Все отчаяннее думал, что, черт, так больше нельзя, нужно проваливать отсюда, пока мальчонка окончательно не сошел с ума: верит вот уже, будто умеет умирать и воскрешаться. Вернее, он в это всегда, кажется, верил, и Аллен безоговорочно верил ему, но все-таки подсознательно - и частично сознательно тоже - не соглашался, что смерть в этом смысле фигурировала как...

      Полноценная смерть, а не образное гиперболическое преувеличение.