Taedium phaenomeni (СИ)

      Юу обычно становилось хорошо в нем, Юу обычно даже позволял себе зажмуриться и погрузиться в мягкие окутывающие истоки, точно в сетки незнакомого ему гамака, а сейчас почему-то не получалось, сейчас сердце кололось, тревожилось, черт поймешь, чего от него хотело. Чувствовало, небось, что идиотский Уолкер смотрит и смотреть продолжит. Наверняка же ведь стоит себе там, в безопасности за спиной да головой, и смотрит, смотрит, смотрит, непонятно о чем думая и на что бесясь – ведь бесясь же, как пить дать бесясь.

      - Послушай, Юу...

      Вот сейчас. Сейчас седой, наконец, должен был сказать, что там думает, что происходит в его дурацкой черепной коробке, что его не устраивает, и...

      И, быть может, он даже собирался повторить свой излюбленный проклятый вопрос о том, что не надумал ли упертый мальчишка убраться из своего тюремного карцера вместе с ним.

      Паршивый вопрос, чертов вопрос, никому не нужный, безответный и вместе с тем такой желанный вопрос, потому что сейчас Юу, наверное, все еще мог попытаться повторить то, что не получилось сложить из слов в последний раз. Сейчас он мог. Сейчас он...

      - А если... Если, допустим, мне нужно сходить в туалет?

      Юу, отчасти даже поверив, будто просто ослышался – он же сумасшедший, ему можно, у него и не такое случается день ото дня, - сморгнул. Непослушными губами, отчего-то потяжелевшими и мгновенно обвисшими, как у шамкающего старика, с подозрением и бухнувшим сердцем спросил:

      - Че… чего...?

      - Я хочу спросить, где... где, скажи, пожалуйста, ты здесь справляешь нужду?

      - Чего...?

      То ли этот идиот попросту над ним так весело издевался, то ли и впрямь вконец свихнулся, пока здесь торчал, вдыхая больной на все фазы кислород, то ли он настолько трус, то ли настолько тупой, то ли все вместе взятое, то ли это не в нем проблема, а в Юу, который поотказывал с несколько часов, замучил, оттолкнул пинком под задницу прочь, а теперь так глупо и так наивно верил, будто череда идиотских вопросов как ни в чем не бывало продолжится, будто кому-то захочется уламывать его до скончания веков, будто где-то такое может существовать и будто этому кретинистому Уолкеру тоже вот может оказаться до него настолько большое сильное дело.

      Испытывая острую необходимость убедиться и осознать все самому, не особенно уже вслушиваясь в чертово бормотание такого же чертового олуха, Юу, кое-как сладив с отказывающими мышцами, перевернулся на бок, затем - на живот. Простонал сквозь зубы, ненадолго зажмурил глаза, пытаясь остановить поплывшую трепетную фокусировку на одном единственном причитающемся месте.

Прищурившись от ударившего в глаза слишком яркого сегодня света, прослезился, и, слизнув с губ набежавшие соленые капли, вслепую, щелкнув по размытому контуру взглядом, немножечко злобнее, чем сам бы того хотел, рыкнул:

      - Что за хрень ты спрашиваешь, остолоп...? Сортир здесь есть, но он еще дальше, чем столовая: мне-то похрен, я в него обычно не хожу - это только от вашей еды, говорят, туда постоянно нужно шляться. Я бы тебе показал, но я еще не готов никуда идти, поэтому либо сиди и терпи, либо бери любую банку, высыпай из нее плещущееся там дерьмо и ссы себе на радость. Или сри. Только не вздумай делать этого при мне - вали куда-нибудь в угол, чтобы я тебя даже не видел. Потом где-нибудь вышвырнешь. Да хоть им же в жратву подсыплешь в этой гребаной столовой, то-то им будет весело, - эта мысль отчасти даже позабавила, с легким уколом злорадства укусила за голую брыкучую пятку, и Юу, кое-как сменив гнев на милость, так и не разглядев толком лица залитого лимонным пламенем Уолкера, но зато почуяв, что прежде беловатый свет, сменившись теперь на желтизну - значит, разгорелся, - снова подогревает его, улегся на бок, подобрал к груди коленки и прикрыл глаза, устало кутаясь в сползающую все время простынь.

      Ощутил вдруг, как на висок ему опустилась оглушившая касанием ладонь - куда как более теплая, чем старающийся из последних сил свет, горячая даже, почему-то частично успокаивающая. На мгновение словил чертову галлюцинацию, увидев не руки этого Аллена, снова пытающиеся его трогать да ласкать, а двух белых тонких пауков, выползающих из-за двух замшелых сучьев – настоящие сучья и ветки он уже видел: иногда те, кто уходили на поверхность, что-нибудь такое с собой приносили, объясняли, ставили их в банки с водой или просто вышвыривали куда-нибудь в лабораторные комнатки, и Юу подолгу те щупал, перебирал в пальцах, запоминал, узнавал структуру жизни куда более полноценной, чем та, что досталась ему.

      Паучьи руки стали своего рода абсолютным анестезатором для рвущей внутренности боли, Юу все еще засыпал - не засыпал; видел, чуял, что губы Уолкера постоянно шевелятся, пытаются о чем-то сказать, спросить, но у самого мальчишки не хватало сил ни услышать, ни понять - только сумбурно и вяло кивать, сопеть, зарываться носом в проклятую простынь, думая, что тепло, тепло, наконец-то ему снова стало тепло...