Taedium phaenomeni (СИ)

      Аллен уворачивался, танцевал на пятках и носках, прогибался назад, радуясь тому, что короткие ручонки, как ни старались, но дотянуться до него не могли. Правда вот эхо, обернувшись конем с железными подковами, свирепствуя, уже вовсю носилось по пройденным да не открывшимся пока этажам, гремело запущенными топливными котлами, ревело, выло, трансформировалось до военного призывного проклятия, и оставалось только молча уповать, что здешний малодушный персонал, узнав чудный грубоватый голосок, порешит, будто мелкий дьяволенок, которого тут и так каждый второй страшился едва ли не до обморока, отыскал себе новую жертву да пытался перегрызть той глотку в красных кишечных потемках опасной ночной прогулки - его-то голоса, слава Богу, слышно не было, он ведь не такой идиот, он, в отличие от вспыльчивого Юу, еще помнил, для чего изначально приперся сюда.

      - Никуда я тебя такого не отпущу, - заниженным шепотом шикнул он, понимая, конечно, что до сумасшедшего чумного щенка таким способом не то чтобы не достучишься - даже не привлечешь толком его внимания. - Успокойся ты, ну! Да успокойся же! Что у тебя снова такое стряслось, что ты с ума посходил?! Успокойся, Юу... Черт...

      Бестия не слушалась.

      Бестия орала, бестия билась, бестия щелкала молоденькими зубами, метала губами признания в повсеместной ненависти, вращала глазами и вот сейчас воистину походила на тварюжку из очаровательной по душевной своей теплоте преисподней - просто удивительно, как гнев уродовал в обычное время красивых, трогательных, притягательных в своей беззащитности людей.

      И, если ненадолго оторваться да вспомнить об Акумах, получалось, что да, действительно, уродовал.

      В конце концов, когда Аллен почти понял, что по-доброму у него все равно при всем огромном желании ничего не получится, маленький двинутый шизофреник, извернувшись, вдруг сообразил, где может отыскать щелочку и к своему превосходству; Второй вывернулся, подтянулся привычной натасканной грудиной, запрокинул голову, вскинул руки...

      Произошло это так неминуемо быстро, что Аллен заподозрил не подвох, а прямую констатацию подступающей кончины их чокнутого плана лишь тогда, когда тощие, но сильные ручонки оплелись вокруг его локтя, стиснули кости, прицепились просто-таки намертво прихваченным на прогулке кровососным клещом, а в следующую секунду...

      В следующую секунду в ход пошли зубы.

      Мальчишка впился с неуемной пенистой злобой; яростно вонзился в мясо, прогрыз кожу с той сноровкой, которая лучше всяких слов кричала: о да, он привык это делать, привык загрызать, привык перекусывать глотки в самом прямом, оказывается, смысле, и никакими остроумными метафорами причудливый старина Сирлинс вовсе не крыл.

      Бестия вгрызалась, пыталась выдрать клок сочного неаппетитного мяса, драла ногтями; Аллен едва не выл, Аллен едва не тонул в непроизвольно брызнувших вниз по щекам защитных рефлекторных слезах...

      Мысленно попросил прощения - не то у сострадательного Господа, не у этого недорощенного психопата, а после...

      После, устав, вымотавшись, почти валясь с ног от долбящегося в виски фарса, просто приложил доставшего до дьявольщины мальчишку об стену - с силой, с холодной расчетливостью, не жалея ни хрустких костей, ни подаренной боли, ничего вообще, чтобы только обезумевшее создание хоть немножко вернулось в палатку шаткого своего рассудка.

      С мальчишеских губ сорвался стон - хлипкое растревоженное бульканье, сиплый писк, растерянность в распахнувшихся заслезившихся глазах черного сейчас оттенка настоявшейся подземной бузины. Что бы там про него ни говорили, а боль он чувствовал, чувствовал прекрасно, не хуже любого другого, и, пытаясь от той отстраниться, снова засучив мелкими короткими ножонками, попробовал оттолкнуться теми от угрюмой жестяной стены, чтобы хотя бы не висеть в вопиющей ломающей беззащитности под удавкой чужой вершащей руки. Впился в ту пальцами, еще немножко пообдирал ногтями, попробовал извернуться, снова впиваясь зубами в соленое и мерзкое на вкус мясо; окажись он на то способным - наверняка бы заматерился и истово заорал, но экзорцистские пальцы стискивали горло крепко, экзорцистские пальцы воровали способность даже толком назвать собственное имя, и оставалось только биться в устыжающей неминуемой тишине, стекающей со стен цементными жгучими каплями в набирающиеся под висячими ногами лужи.

      Проходили, наверное, минуты - где-то наверху или в стороне, в упоительной ночной зябкости сниженного градуса, включающей громкоговорящий рубильник всех и каждого пролитого звука, служа проводником для полночных шепотков и потаенных шорохов, шаркали чьи-то ноги: не то люди, не то крысы выбрались на голодную осторожную охоту. Где-то что-то звенело, выплевывали пар страдающие бессонницей машины, дребезжали старые разболтанные трубы, включались и выключались, сменяя друг друга, лопасти и винты, и Аллен, продолжающий заламывать шейку пойманной дикой бестии, все лучше и лучше понимал, насколько невыносимо громкой была их чертова, только что отвоевавшая возня.