Taedium phaenomeni (СИ)

      Когда его ухватили пятерней за подбородок - Юу вздрогнул, едва не взорвался кровавыми ошметками, жалобно и бессмысленно стекая незавидным тельцем вниз, пытаясь спрятаться, укрыться, отыскать хотя бы один подходящий ответ на то, что здесь и сейчас происходит, но так или иначе оказавшись не в силах сделать ничего - теперь хозяином его жизни становился Уолкер, теперь только Уолкер принимал единственные для них двоих решения, мастерски внедряя внутрь сердца свою волю, и Уолкер, играющий в понятную только ему игру, очевидно не собирался никуда пойманной переломанной бабочки отпускать.

      Белое лицо с красным шрамом оттенка свежей розы, все еще сжимаемой в подрагиваемых холодных пальцах, приблизилось, опустилось ниже, прожгло навылет глаза, чтобы в тех застряли соленые капли готовящейся вот-вот пролиться ртути. Пальцы подняли послушную голову выше, губы приблизились теснее, и когда шут заговорил - Второй отчетливо почувствовал и запах, и вкус, и дух его дыхания, внедряющегося в трепетно расширяющиеся ноздри, охваченные пороком временного удушья.

      - Если ты так хочешь знать, что такое настоящая отрава - то хорошо, я попробую тебе подсказать. Те бочонки, которые ты нашел - в них вода, да. В них замечательная вода, которая не портится ни от времени, ни от гнили, ни от попадания в нее инородных организмов, просто потому что любые организмы она сама убивает. Убивает и переваривает в прямое продолжение себя самой. Прекрасная радиевая вода в хранящем вечную прохладу ревигаторе - ниспосланное счастье для утопающих от жажды пилигримов, сердце мое, не правда ли?

      - О чем... о чем ты... говоришь, дурак? – Юу, хоть и не особенно старался, не понял ни одного из обращенных к нему слов. Юу остро чувствовал, что и с той водой, и с самим Уолкером творилось что-то не то, но связать концов по привычке не мог, осмыслить - тоже, и по коже продолжали сновать донимающие колючки, нервозно покалывая в накрытые кожей да хрупкой косточкой почки. - О чем ты болтаешь, если...

      - О том, радость моя, - чертов Уолкер, потеряв последние отсохшие мозги, почему-то вдруг оказался настолько низко и настолько близко, что у Юу треснуло сердце, и, черти, в его случае, где давно задействованы нитки, лески и пришитые дополнительные клапаны, это, наверное, вовсе не было никакой дурацкой метафорой. - О том, что пока ты не познакомишься с настоящим миром поближе и не поймешь, что он на самом деле из себя представляет, тебе волей-неволей придется прислушиваться к моим тебе советам, потому что иного я попросту не допущу. Я не знаю, насколько удивительными могут быть особенности твоего организма, но хорошо понимаю, что во всей Вселенной, которой нам даже не постичь, ничего неизнуряемо-бесконечного нет: любая батарея однажды перегорит, если не оставлять ей времени на отдых и не пытаться ее сберечь. Поэтому просто смирись. Просто смирись с тем, хороший мой, что тебе придется забыть о том, что я сочту для тебя недопустимым, и радиевая вода... О да, славный. Она, увы, как раз-таки недопустима.

      Чокнутые губы изогнулись, исковеркались, отнимая всякое желание с ними спорить - зачем спорить с тем, кто на всю голову одержим, кто все равно тебя не услышит, даже если ты засунешь ему в ухо проклятый фитиль, динамит да наждак в попытках прочистить замусоренный серой слух?

      На последних силах, слившихся с дурманящим рассудок розовым ароматом, Юу попытался все-таки оттащить со своего горла неотцепляемые когти, но добился лишь того, что порезал об острые сколы пальцы, захрипел, стек грядой алых капелек. В бешенстве вскинул глаза, намереваясь высказать хоть что-нибудь обидное, даже плюнуть придурку в морду, если это понадобится, чтобы привести того в прежние чувства...

      И вдруг - застыл, только распахнув дрогнувшие из самого нутра глаза, когда Уолкер, обласкав ему кончиками пальцев поддернутый подбородок, соскользнул за ухо, переплелся изучающей кожей с волосами. Бесстыдно за те дернул, потянул на себя и, пользуясь разгоревшимся на детском полуубитом лице невменяемым недоумением, склонившись еще ниже, чтобы порвать снарядом последнюю грань, прижался губами к его губам, с первого толчка пропуская в раскрывшийся в поражении рот настойчивый жаркий язык, забивший собой все оставшееся для воздуха пространство, как каштановые листья забивают по осени покрывшиеся сажей франклиновы дымоходы.

***

      - Скажи… Скажи мне уже, что... что такое твой чертов... «радий»...? - голос - тихий и невнятный - прошелся над пыльными театральными панорамами, покружил кипарисовой вуалью над белой и темной головами, налип на потолок тусклой раздавленной звездой и скатился по щеке на подушку из Уолкеровского плеча, к которому Юу, сам того до конца не понимая, прижимался, сбереженный окутывающей его плечи рукой.