Taedium phaenomeni (СИ)

      Переволновавшийся Второй отшатнулся, мотнул кружащейся головой из одной стороны в другую, ощущая, как по пищеводу, сужая сокращающиеся стенки, поднимается настойчивое болезненное зудение. Покрепче прижал к себе полученную подарком розу и, нервно выглаживая ее имитированный горшок кончиками быстро бегающих пальцев, вяло, слабо кивнул за спину Уолкера, указывая подбородком на две здоровенные керамические бочки, прицепленные к таким же здоровенным стремянкам, всаженным посредством застудившегося цемента в откосный угол несущей четверть атриумного веса стены.

      - Вот эту херню... Мне кажется, там...

      - Что там, славный?

      - Там как будто бы вода... есть. Внутри. Мне кажется, я так... услышал.

      Уолкер, поглядев на него с горстку неполных секунд-колосьев, удивленно приподнял выгоревшие брови старого кукольного арлекина, закутанного в такой же старый кукольный шлафрок. Улыбнулся одними уголками рта, приобнял за плечи правой рукой. Подтолкнул в спину, не то приглашая, не то понукая тронуться следом, потому что хватит, насиделся один за сутки исковерканной прошлой жизни; теперь - только под вечным присмотром, теперь – только вдвоем, чтобы научиться зависеть друг от друга, как орех от намешанной с сахаром да карамелью нуги.

      Юу помешкал, посомневался, но пошел; отпустив вросшие в пол ноги, притиснул к груди полученный впервые в жизни цветок, чтобы никто шибко умный, а на самом деле глубоко и несчастно безмозглый, не смел говорить, будто таким, как он, цветы не дарят тоже. Таким, как он, ничего не дарят вообще.

      Рядом с этим Уолкером, когда голова пыталась перегореть и отключиться, становилось по-особенному спокойно, по-особенному неразгаданно-грустно, и Юу нравилось это чувство, Юу хотелось с ним оставаться хотя бы уже ради одного этого, Юу желалось ощущать, как клоунские пальцы ложатся на плечи, стискивают, сминают, гладят, приказывают, ведут, и приевшийся страх смерти становится просто страхом ночного бредящего сна, из которого он, наверное, обязательно в конце всех концов проснется, чтобы увидеть не белые стены и желтые танцующие пятна проливших его кровь машин, а красные трубы, кровавые розы и серые улыбчивые глаза под серебром опущенной на них дивертисментной маски.

      Сопровожденный, объятый и убаюканный, Юу пусто и стеклянно смотрел на них вновь, на эти толстые двухцветные бочки, раздутые в животе чанчики, кажущиеся настолько неподъемно тяжелыми, что немедленно проломили бы любое в мире дерево, а потому и усмиренные ремнем психиатрической рубашки из серого напольного цемента. На аккуратные изогнутые краники и круглые вентили, даже на жестяные кружки, готовые к употреблению, болтающиеся рядом на специально приделанном крючочке, и под толстым налетом бетонной крошки, образовавшей уже даже не прах и не космический мусор, а самую что ни на есть похоронную краску, еще получалось разглядеть просвечивающие черным по некогда грязно-белому и кофейно-рыжему надписи-буквы, складывающиеся в ничего не значащее: «Radium Ore Revigator Company».

      Почему-то от бочек этих веяло дурным, почему-то Юу с одной стороны страшно не хотелось к ним приближаться, а с другой - тянулось, звало, просилось, как обычно тянет притронуться к чему-либо запретному, способному не убить, так хотя бы на память покалечить: внутри каждого второго человека с самого его рождения бурлит да властвует сквозняком пуль это чертово люциферное желание доказать, будто он - лучше, особеннее остальных, а потому люди кипами лезут на рожон, люди повторяют одни и те же бесконечные ошибки, люди стремятся доказать, что то, что погубило иные тысячи до них, ничего не сделает им, просто потому что они - другие, потому что они – верят в свою правоту и предрасположенность творца небесного, и потому что на веру их тоскливые земные факты не влияют, не могут, не достают.

      Люди удивительно непроходимо тупы, и Юу, косо поглядывающий на кофейно-белый да на туалетно-стерильный бочонки, тоже вот, вопреки сердечному анонсированию воздушной тревоги, крутил по кругу ленивую мысль, что это ведь всего лишь бочки, жалкие недобитые посудины, последняя на свете ерунда, не способная принести ни ему, ни Уолкеру никакого существенного вреда.

      Не способная же, правда?

      Уолкер, пораздумывав, от него отстранился, отпустил, оставив своим замещиком колкую раздражающую пустоту. Присвистнув, придвинулся ближе, стер локтем с компанейской печатной надписи пыль, с сомнением покосился на нее еще с половину разбитой минуты. Постучал по боковине костяшками пальцев. Наклонившись и окончательно свихнувшись, зачем-то принюхался к носику закупоренного ржавостью крана, чтобы через десять секунд чихнуть, а еще через семь - закашляться, выплевывая из глотки комки намокшей каменной пыли, забравшейся в него с ловкостью разгуливающего по этажам неприкаянного вируса.