Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Но велика же была в Генке тяга к жизни, воля жизни, жажда ее, что он шел и шел, хрипя, борясь с каленым морозом, помня только об одном — надо выстоять, надо продержаться, надо добраться до зимника, до проходных машин, до тепла, до людей, надо спасти обессилевшего больного человека, чьей жизнью сейчас распоряжался только он — и больше никто. Брось он сейчас Пащенко — и навсегда тот останется лежать на снежной дороге, тяни его дальше — и бог даст, повезет, оба останутся живы. Но не такой человек Генка, чтобы решать вопрос «или-или»? Не та у него закваска, чтобы бросить человека в беде, никакого другого решения тут быть не может. Не дано просто. И не нужно об этом думать, не нужно речь заводить.

Он напрягся, хватил чересчур много жгучего морозного воздуха, зашелся в хрипе, остановился на секунду, но тут же двинулся дальше, помотав упрямо головой — не-ет, останавливаться ни в коем разе нельзя. Накренился сильно, глядя, как перед его глазами рябит, играет новогодними сверкушками морозный снег, дыхание долгой гудящей струей выплеснулось из него, обожгло наледь, забусило дымкой, словно зеркало дыханием.

В такт шагам в голове грозно и гулко бухал колокол, отзывался болью, давил из глаз слезы, и они замерзали, превращались в ледяную коросту тут же на скулах, — мороз не давал стекать им вниз.

Вдруг в памяти всплыло торжественное, тревожно-зовущее, печальное, как набат, созывающий людей на горькую весть, матросское: «Наверх вы, товарищи, все по местам…», Генка-моряк скривился мерзлым вспухшим лицом, раздраил губы, словно люк судна, выдавил изо рта кровяной пузырь, замычал невнятно, хотя ему казалось, что он поет чисто и гордо, в полную силу, и слова песни такие знакомые, придающие силу и ярость, тысячу раз пропетые, плотно сидящие в мозгу.

Но тихо было вокруг. Только хрип и мычание. И визгливый звук давленого снега.

Он освободил одну руку, сунул ее за пазуху, доставая оттуда бескозырку с оранжево-черными гвардейскими лентами и низким наклоном сбив на шею малахай, нахлобучил на голову дорогой ему матросский наряд — память о военном флоте, где он служил, память о плавании на торговых судах, память о теплых морях, дальних странах, поющих островах. Натянул малахай на бескозырку.

Захлопали было, завихрились выбившиеся из-под малахая помятые ленты бескозырки, обвивая Генке щеки, но тут же потяжелели, обросли белой снеговой шерстью, обвисли печально, будто флаг корабля, потерявшего своего капитана, стали недвижными.

А Генка-моряк все шел и шел вперед, давя кисами отчаянно визгливый снег, вспыхивающий блестками, вспыхивающий яркими черными пятнами, неизвестно откуда появившимися.

Он шел к людям, к единственной своей любви, единственному дорогому для него в эти минуты человеку — к Любке Витюковой.

Вдруг он увидел себя со стороны, он будто приподнялся над дорогой, взлетел ввысь и парил теперь над снеговым коридором, по которому медленно, едва переступая ногами, двигался маленький, ужатый морозом, клещистый человек с белым, как кость, лицом, с наледями на щеках, с пухлыми, твердыми, словно мерзлый хлеб, и загнувшимися наподобие буквы «с» ушами, в малахае, из-под которого беспорядочно выпрастывались жгуче-белые (то ли заиндевелые, то ли седые) волосы да две обвядшие ленты. И он, Генка Морозов, честно говоря, завидовал упрямству этого человека, его громадной жажде жизни, желанию выйти к людям.

И ладно бы один шел — а то тащил на себе другого, нескладешно длинного, в два раза больше себя, — будто муравей тяжелую ношу тащил, что всегда вызывало Генкино удивление: как это так — махонькая, в нитку перепоясанная козявка, ну в чем только душа держится, — а волочит нечто непосильно огромное, колдует, перетаскивая тяжесть через завалы трав, стремясь побыстрее добраться до своего высотного сыпучего жилья — уд-дивительно это.

Длинный бессильно скреб ногами по снегу, волочился за невысоким клещистым упрямым человеком и, похоже, был без сознания. До поворота, до зимника, им оставалось пройти совсем немного, каких-нибудь триста метров, скрытых плотным мерзлым туманом. Правда, машин на зимнике пока не было, но они обязательно должны появиться, обязательно. Ведь это же большая дорога тайги, тут всегда бывают люди.

Генка-моряк хватал мерзлым ртом воздух и шел, шел, шел — вперед шел. И вроде бы плотная вата тумана немного раздвинулась под натиском подъезжающей машины и, кажется, слышен уже живой гул мотора. Еще чуть-чуть, еще самая малость — и он достигнет свою цель.

Когда кончился фильм и народ начал расходиться по балкам, от городка отъехала машина — Алик все точно рассчитал — рассчитал, что приедет как раз в тот момент, когда бульдозер пробьет шестикилометровую ветку к шлейфу, проутюжит ее туда и обратно, по разу прокатает — дорога будет готовой. Как раз в это время в красном уголке закончат демонстрировать захватывающий ковбойский фильм.

— Не опаздываем? — нарушил обет молчания Петр Никитич.

— Никак нет.

Катилось под колеса ровное, без единой задоринки, полотно зимника.