Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Косых успокоился, отобрал десяток уток похуже и, стянув их за лапы бечевой, бросил гроздь на лавку. Не сейчас же понесешь… Все равно ему понадобится час. Пока-то он управится с остальными!

В столовой никого не было, но все равно он вошел тихо, старательно пошаркав сапогами о мокрую тряпку, брошенную у порога, потом с равнодушным и небрежно отрешенным лицом шмякнул утиную гроздь на стол.

Тетя Оля молча, прямо как птица какая, взметнула руками, в глазах засверкала жалость и одновременно проступила готовая выплеснуться гроза.

— Стая шла пролетом на юг из пункта А в пункт Б, — пояснил Косых, — у «фонтана» подзадержалась… Погреться, что ли? Огонь примагнитил. Вишь, как обжарил?

— Жалость!

— А ты меня за копалуху позорила. Вот за что надо позорить… Конечно, тех, кто виновен, — добавил он.

— Что поделаешь, стихийное бедство.

— «Стихийное бедство», «стихийное бедство», — передразнил Косых. — Вари-ка, тетя Оля, утей. Это получше копалухиного супа.

— Значит, подарочек с неба свалился?

— С неба, — подтвердил Косых. — Как манка.

— Да, дорого дается нефть. И людям и зверям.

— Не зверям, а птицам, — поправил Косых.

— Я и говорю. — Тетя Оля вытерла руки о фартук и, покраснев от натуги, подняла гроздь за бечевку. — Килограммов пятнадцать никак… Не меньше.

Открылась дверь, и в столовую гуськом втиснулись Два К и Витька Юрьев, свеженький, круглоголовый, краснощекий, быстроглазый, заразительно пахнущий молодостью и беззаботностью.

— Что-то я вас давно не видел, — сказал Косых, — спите и ждете, когда за вас другие героизьм будут проявлять? — Все слова на «изм» он произносил с мягким знаком.

Витька Юрьев, салага необстрелянный, вздернул брови и рот открыл. Косых, увидев это, решил на всякий случай приструнить:

— Ты школу-то кончил хоть?

— Так точно! — зыркнув глазами, отбарабанил Витька Юрьев.

— А я думал, на вызревание тебя надо откомандировать. Ан ты, оказывается, ученый…

— Не приставай, — сказал Кеда, сегодня что-то мрачный и не склонный к шутке.

— А-ах, герой, — переключился Косых. — Спалось как? Вон даже потемнел ото сна.

— Вовсе не спалось, — отозвался Колышев, — площадку заканчиваем чистить. Все гоним к завтрему — завтра твой день, тебе работа…

— Еще что новенького на производстве? — по инерции съерничал Косых.

— Ничего. Танкошлемы сегодня выдали. Хоть тише в ушах стало, и голова не идет кругом от грохота. И котелок защищает, а то мало ли что может с небес свалиться.

— Вчера начальству в дом каменюкой заехало. — Кеда крякнул и сел на лавку. — Стекло — начисто и дырку в стене проломил. Ничего камушек. В пуд весом. Прибить мог.

— Что каменюка?! — Косых сделал жест рукой, показывая, что камень — это детский лепет, на землю падают не только камни. — Вот уток понавалило сегодня. Тетя Оль, покажь…

— Чего птичье горе показывать? — Она все же подняла гроздь и с лица Витьки Юрьева мгновенно съехала улыбка, а щеки сделались бледными. — Иван Косых в кустах поднасобирал…

— Видел я, как он по кустам шастал, — по-прежнему мрачным тоном объявил Кеда. Не было у него желания поднимать собственное настроение, хотя бы за счет чужой удачи.

— Ну ладно. — Косых поднял короткопалую, в черных, въевшихся в кожу пятнах соляра руку, сделал приветственный жест. — До завтра.

Назавтра пошел дождь. Косых высунулся из дома, глянул на небо, неприятно поражаясь серой его непроницаемости, — ему казалось, что день обязательно должен быть слепяще солнечным, радостным, поймал ртом толстую, витую, как веревка, струю и отцыкнул ее далеко вперед, метко угодив в лужу, собравшуюся в выбоине; потом, отвлекаясь, подумал о глухариной охоте. Охоты в такую погоду совсем нет, сидят продрогшие глухари под корягами, кукуют ребята, глядя в запруженные тучами небеса. Ему показалось, что он услышал, несмотря на грохот, как шумит неподалеку сонная мокрая тайга, бубнят о чем-то совсем пьяные в предзимье пихтачи и кедры, и ему стало жаль себя — сегодня ему надо лезть в это прожорливое пекло, в пламя и жар, к фонтану, варить фланец, будь трижды неладна эта огромная толстая шайба, и ему вдруг захотелось заплакать. Он скривил нос и даже хлюпнул им. На память пришло, как он убивал птиц и зверей, бил, не жалея, из всех видов оружия, кроме пулемета…

— Родные вы мои, — вдруг прошептал он, обращаясь ко всем убитым им птицам и зверям, обращаясь к самому себе.