Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Чтобы успокоиться, подставил под струю ладонь, плеснул холодной дождевой водой в лицо и словно устыдился приступа жалости. Утерся рукавом рубахи, затем, прячась от дождевой сыпи под далеко вынесенным тесовым накатом крыши, побрел под навес, к машине. Он потянул к себе сухо ожегшую стылым дверцу, скользнул к рулю и в приливе особой, прощальной, что ли, нежности провел ладонью по шершавой от царапин баранке, тронул рычаг скоростей — все здесь было знакомо до нутряного икания, знакомы каждая рукоять, каждая педаль, каждая кнопка, и выщербленное нечаянным ударом мелкашечного приклада боковое стекло, и ржа на рифленом резиновом коврике — глухариная кровь, и в брызги разнесенное стекло спидометра — выдавил локтем, справляясь с заклиненной дверцей, — все знакомо. Он посидел несколько секунд молча, ощущая, как где-то внутри растет жалость к собственному естеству, потом почти в беспамятстве выбрался из-за руля и, резко хлопнув дверцей, вприпрыжку бросился в дом. Он понял, что боится фонтана, боится сегодняшней работы.

Присел на табурет и уставился взором в неряшливые быстрые облака, лохмотьями пролетающие над крышей дома, понемногу успокаиваясь, приходя в себя. Сидел так, наверное, с полчаса, пока не стукнула дважды в в дверь тетя Оля — аккуратничала, боялась, как бы Ивана Косых неодетым не застать, — и подивилась его печальной прибранности, сосредоточенному выражению глаз, отрешенной позе.

— Иван! — позвала она. — А Иван…

Косых навел на тетю Олю зрак, куснул губу верхними зубами. Увидев, что герой дня обратил на нее внимание, тетя Оля взбодрилась.

— Утей заказывал? — пропела она. — Готовы ути. И суп готов. С индейскою приправою, — добавила она, решив удивить Косых, — духмяной и вкусной, с языком проглотить можно. Специально молодую крапиву для приправы выписывала — из города на вертолете привезли, бабку мою тревожили.

Косых чуть ожил, в зраке затрепетал золотистый огонек, розовость выступила на скулах, шевельнулись крепкие толстокрылые ноздри, чувствуя вкусное тети Олино едово. Но завтрак стоял в программе вторым номером.

— Тетя Оль, — позвал он. — Вертолет будет сегодня?

— А откуда ж я знаю? — удивилась она.

— Ты все знаешь, — с печальной убежденностью произнес Косых.

— Погода, думается мне, нелетная. Сазаков с начальником говорил уже с городом, выяснял прогнозы… Вообще город вертолет пообещал.

— А когда?

— Думается, как дождь перестанет, раньше вертолет не выступит.

Она постояла, держа руки под фартуком и оглядывая Косых заботливым взглядом, потом села напротив и позвала вполголоса:

— Пойдем-ка завтракать.

Но Косых не слушал ее — он повеселел на глазах, выглянув в окно, щеки украшала теперь не легкая младенческая розоватость, а багряная здоровая пунцовость. Тетя Оля тоже пригнулась к окну, дивясь одновременно скоротечному преображению дизелиста, и увидела, что над лесом медленно разворачивал хвост страшноватый в своей огромности, с покатыми, будто порохом покрытыми от дымовых выхлопов, боками грузовой вертолет… Под самым брюхом неподвижно висели на стропах металлические, испещренные предупреждающими надписями ящики.

— Новую буровую завозят, — резюмировала тетя Оля. — Пожару еще конца не видно, а буровую загодя забрасывают. Хорошо! — шумно восхитилась она, а Косых обернулся на нее с неприязнью.

Тетя Оля перехватила взгляд.

— Пора завтракать, — произнесла она тоном, не допускающим возражений.

— Счас, — встрепенулся Косых, — нацеди супца в чашку, положи сбоку самую большую ложку и кус хлеба мужской толщины, а я счас…

Косых метнулся в сенцы, приподнял за бечеву мешок, набитый утками, и, оставив открытой дверь, буквально выпрыгнул на улицу. Перемахнул через стенку краснотала и помчался вприпрыжку, боясь, что опоздает на плешку, куда садился «Ми-шестой», — отцепит груз и упрет назад, и не успеет он передать посылку в город. За первой стенкой последовала вторая. Таежная опушка была обрамлена двойным ярусом краснотала, перебиваемым кое-где стлаником — кедрачом. Косых, подпрыгнув, преодолел и ее, но споткнулся, кувырком покатился по земле, загребая воротом, штанами, сапогами песок. Вскочил, матерясь и отряхиваясь на бегу незанятой рукой, вымахнул на плешку и понял, что понапрасну спешил — «Ми-шестой» не собирался взлетать, его лопасти замедляли свой бег, а в открытом трюме светлели какие-то мешки, пакеты, обернутые рогожей детали, ящики — все наготове! Вертолет еще минимум час будет разгружаться.

Косых бочком подобрался к машине, не обращая внимания на предостерегающие вскрики бортмеханика, — сердешный боялся, что Косых зацепит лопастью. Потом заскользил взглядом по застекленной покатой кабине, надеясь узреть знакомое лицо, но ничего не различил — кабина находилась высоко, лица сливались в единые блеклые пятна. «Не то чтобы знакомого летчика, тут маму не узнаешь», — подумал Косых.

Но вот лопасти прекратили свой бег и застыли, пригнувшись тяжелыми стеблями к земле, бортмеханик выпрыгнул из трюма, подошел к Косых.

— Тебе что, лохматый, жить надоело? Шарахнет лопастью — полкотла снесет!