Тайна князя Галицкого

— Нет, самое обидное, что у меня в кармане примерно три тысячи евро. А мы все равно голодные. Почему деньги нельзя есть? Несправедливо!

— Хватит о еде! А то я сейчас спущусь жрать дудочник. — Катя повернулась к окну спиной. — Скажи лучше, что за списки они хотели с тебя стряхнуть? И что за интернат, про который спрашивали наши мертвые друзья?

— Ты, конечно, не поверишь, но я не знаю, — вздохнул Леонтьев. — Случайно попалась информация о существовании закрытой школы, которая ведет свой счет где-то с пятнадцатого века и как-то связана с Басаргой Леонтьевым. А потом в меня начали стрелять.

— Басарга — это шестнадцатый век, — машинально поправила Катерина и прищурилась: — В тебя начали стрелять, и ты стал копать глубже? Парень, тебе не кажется, что ты дурак?

— На себя посмотри! Саму вчера дважды чуть в расход не пустили.

— Один-один, — признала его правоту спутница. — Ладно, а чего еще ты смог узнать про эту свою школу?

— Ничего… — со вздохом признал Леонтьев.

— Содержательно… А в Важский монастырь зачем потащился?

— Один из ревизоров в нем лечился. В девятнадцатом веке. А монастырь тот, оказывается, в конце восемнадцатого был запрещен.

— В эпоху иезуитов?! — моментально вскинулась Катя. — Ёкарный бабай, что же ты раньше не сказал? Вот, черт, а может-то, они его с тех пор и пасут?! Это же орден, с них станется… Если это так, то хоть какой-то след, но мы нащупали!

— Что такое «эпоха иезуитов»?

— В тысяча семьсот семьдесят третьем году папа Климент запретил орден иезуитов, — задумчиво ответила девушка. — Сразу после этого императрица Екатерина Великая разрешила его деятельность в России, освободила от налогов, дала кучу всяких разных прав и привилегий. Не то чтобы они императрицей помыкали, но возможности получили немалые, расселились по всей стране, открыли кучу школ и колледжей, образовали свою коллегию… В общем, много чего странного и интересного тогда произошло. По сей день аукается. В тыщ-щу восемьсот четырнадцатом папа орден восстановил — в России его тут же запретили, имущество конфисковали, иезуитов числом в триста с чем-то человек выслали, еще три десятка русских от них отреклись… А сколько не отреклось, неведомо.

— То есть Важский монастырь закрыли при иезуитах, а лечился мой товарищ в нем уже после их ухода?

— Забавное совпадение, правда? — ухмыльнулась девушка.

— А ты не врешь про иезуитов? Чего-то не помню я ничего похожего в школьной программе.

— Чему учат в школе, вопрос, конечно, интересный, — пожала плечами Катерина. — Но во всех справочниках и исследованиях об этом говорится весьма подробно. Ничего секретного.

— Прекрасно, — подвел итог Женя. — Раньше меня хотели убить всего за два слова, которые я знал: «интернат» и «Басарга». Теперь я знаю третье: «иезуиты». Как думаешь, «нобеля» за это дадут?

— Ты забыл еще одно слово: «убрус», — напомнила Катя. — Его вполне достаточно, чтобы спустить на тебя все спецслужбы мира.

— Совсем забыл! Ты ведь теперь в стороне? В деле не участвуешь?

— Ой, паре-ень… Боюсь, они-то об этом не догадываются.

* * *

Москва встретила боярина Леонтьева безмолвием и рыхлой свежей белизной — накануне несколько дней подряд шел снег. К Рождеству подьячий все-таки опоздал, но сильно не огорчался. Что одному среди общего веселья делать? А все, кого он знал в столице, ныне либо в походе, либо зело заняты в свите в праздник будут. Чай, двор царский тоже веселиться умеет. Ныне же после общего гулянья город отдыхал и отсыпался, и светлые улицы его пусты были, словно ночью.

Перед калиткой его дома снег оказался прибран, что разом бросило Басаргу в жар. Не дожидаясь, пока холоп разберется с воротами, он спрыгнул с седла, промчался по расчищенной тропинке до двери, заскочил на крыльцо, дернул дверь, и только в самый последний миг, сдержавшись, вместо заветного «Матрена!», готового сорваться с языка, громко спросил:

— Кто здесь?

— Ой! — испуганно отозвались за печью, и послышался железный грохот, словно на пол посыпались сковороды и кастрюли.

— Та-а-ак… — хмыкнул Басарга. — А ну, вылазь, домовой! Покажись хозяину.

За печкой опять послышался грохот, и вскоре на свет выбралась упитанная баба в летах, одетая в овчинную душегрейку поверх тяжелого бархатного платья с пухлыми юбками, с подвытертой горностаевой шапкой на голове. Старательно отряхнулась:

— Прости, боярин, пыль я там вытирала.

— Чего же прощать? Пыль вытирать — это дело полезное. Токмо кто ты такая и откуда взялась?

— Варварой звать, в няньках у княжны Мирославы, — приосанилась женщина. — Хозяйка повелела сюда захаживать, да за порядком смотреть, да печь протапливать, как морозы ударили. Коли печь не топить, так оно, знамо, дом так промерзнет, до лета сырость не выведешь.

— Ага… — Басарга сдвинул руку, что на входе невольно потянулась к ножу, расстегнул поясную сумку, нащупал монету среднего размера и бросил двугривенный женщине: — Вот, держи! Коли у меня порядок ныне в доме, так, может, и еда какая найдется? Бо мы с холопом оголодали с дороги.