Тайна князя Галицкого

— Лучшего митрополита, нежели Пимен, нам и желать нельзя, — выставил локти на стол Андрей Басманов. — Он тоже из худородных честью и совестью выбился, в Новгороде своем в дрязги московские не замешан. От родов древних княжеских далек… Коли его митрополитом поставить, то он не Рюриковичей, а нас держаться станет. Наше слово поддерживать, царя на нашу сторону склонять. Особливо коли поможем ему на верх самый подняться.

— Мне-то к чему сие сказываешь, друг мой?

— Ты подьячий в приказе Монастырском. Стало быть, и слово твое много чего значит, — ответил боярин Басманов. — Епископ Пимен зело уверен, что государь мнением твоим особо интересоваться станет. Притом просил обмолвиться, что чернецом в монастыре Кирилло-Белозерском начинал…

Басарга от неожиданности поперхнулся грибной начинкой и закашлялся.

— Эк тебя проняло, — удивился Андрей Басманов и постучал ему по спине. — А я, грешным делом, и не понял, к чему это он упоминал?

— Я там тоже… Послушничал… Недолго… — признался Басарга.

— В заботах своих об обителях православных архиепископ новгородский осмь пищалей шестифунтовых[43] тебе в подарок прислал. Ведомо ему, ты обитель на Ваге благоустраиваешь. Вот для ее укрепления стволы сии и решил тебе прислать.

— Благодарствуем… за щедрость такую, — все еще покашливал Басарга.

— Так что мне передать архиепископу новгородскому? — ласково поинтересовался Андрей Басманов. — Может он на тебя положиться?

— Коли доведется слово замолвить, не забуду, — пообещал подьячий. — Но ведь не все от меня зависит. У государя своя воля есть. Да и меня он опять в поместье отсылает.

— Еще вызовет, — многозначительно пообещал Басманов. — А волю государя мы нарушать не станем. Мы его слуги, а не попечители. Однако же, если в росписи архиереев достойных, что перед Иоанном ляжет, токмо имена Германа и Афанасия будут — это одно. А коли еще и имя Пимена — то другое. Если же еще и похвалят новгородца три-четыре царедворца доверенных, то и вовсе иначе все сложиться способно.

— Я похвалю, — кивнул Басарга и спешно запил кашель медом из липового ковша.

— О том и передам, — поднялся гость. — Извини, идти надобно. Думал вместе посидеть, да не получается.

— Жаль, — кивнул подьячий. Басарга понимал, что известие о бегстве князя Курбского побуждает торопиться по срочно возникшим делам многих знатных бояр. Как хозяин дома он проводил гостя до самых ворот и повернул назад, только когда тот поднялся в седло. Софоний, который вышел из дома вместе с ним, откинул рогожу на одной из телег, погладил пищаль:

— Красавица! Интересно, где епископ Пимен их взял? В Пушкарской избе новгородцам гвоздя ржавого не продадут.

Басарга вместе с ним прошелся вдоль ствола, осмотрел казенник — и охнул от неожиданности.

— Что? — повернулся к нему боярин Зорин.

— Вот, читай, — ткнул подьячий пальцем в надпись меж переплетенных дубовых листьев: — «Отлито в обители Соловецкой»… Убей меня, боже, да это же наш сквернослов!

* * *

В этот раз составить компанию Басарге боярин Зорин не захотел. Сослался на просьбы своих покровителей о помощи. Что до Ильи Булданина и Тимофея Заболоцкого — то они сразу после похода отправились к себе в поместья, к женам.

Впрочем, у подьячего и без того людей хватало — для перевозки архиепископского подарка пришлось нанимать большой ушкуй, на котором имелась и своя команда, и судовая рать. Да еще с монахами Трехсвятительской обители пожелали удалиться в пустынь несколько чернецов Чудова монастыря. Выходило, что на борту почти три десятка мужей. Коли опять люди недобрые напасть попытаются — отбиться будет несложно.

Однако боярина Леонтьева такое обилие попутчиков и свидетелей не только радовало, но и беспокоило. И потому на Ваге он предоставил монахам возможность самим возвратить драгоценный ларец в прежний тайник — святыню же в полном одиночестве спрятал в часовне сиротского приюта, надежно залив воском коробец, покрытый лаковой поважской росписью, и положив его в медную шкатулку. Сырости Басарга опасался ничуть не меньше, нежели татей и иноземных лазутчиков.

И лишь управившись с порученным ему делом, позволил себе утонуть в горячих объятиях княжны Мирославы, забыться от ее поцелуев, голоса, осторожных ласк, внезапно переходящих во вспышки яростной страсти. Только к рассвету влюбленным удалось избавиться от тоски друг по другу, накопившейся за долгие месяцы. И тогда Мирослава призналась:

— Я задыхаюсь, Басарга…

— Открыть окно? — Боярин все еще продолжал гладить ее плечи, волосы, ласкать грудь.

— Ты не понял, — покачала головой княжна. — Тоскую я. С тобой хорошо, любый мой… Но я заперта здесь, ровно в келье монастырской. С тобой лучше, нежели с монашками. С тобой я счастлива. Но ты уезжаешь, а я остаюсь. И вижу только стены, только дворню, что за блаженную меня принимает, только лес за стеной и реку. Дальше монастыря Важского не уезжала ни разу.

Басарга промолчал. Что тут можно было ответить?