Тайна мертвой царевны

Ему снова захотелось спросить Файку, правда ли, что все узники дома Ипатьева погибли, но он одернул себя. Во-первых, Файка спит, жалко будить. А во-вторых, как бы он не бросился от «эстонского большевика Леонтия Петровича Дунаева» наутек, как от буйного сумасшедшего, особенно если тот поделится с простодушным Файкой своими предположениями.

Все правильно! Надо призвать на помощь трезвомыслие и не лезть ни в какую потустороннюю дурь. Если Степану охота тешить себя безумными догадками, это его дело. А Дунаев будет искать и преследовать конкретных людей: Наталью Верховцеву и ее отца, Петра Константиновича Верховцева.

Никаких призраков! Никаких фантазий!

Он зажмурился как можно крепче, уверенный, что растревоженное сознание долго еще не утихомирится, что теперь его ждет бессонница, однако, против ожидания, заснул в то же мгновение. Сначала ничего не снилось, но где-то посреди ночи вдруг высунулась занавешенная седыми прядями, торчащими из-под фуражки, морщинистая физиономия Григория Марковича, глумливо спросила: «А «Д-в» – это Дунаев или Дураков?» – и немедленно канула в беспорядочную сумятицу других снов, вернее, их незапоминающихся обрывков, пробираясь среди которых, Дунаев надеялся, что вдруг да приснится ему Вера, и тогда он спросит, кто ее убил.

Но Вера не приснилась, да и вопросы и ответы такого рода тоже были из разряда уэллсовщины.

* * *

…Файка-то ее сразу узнал, только поначалу глазам своим не поверил. Даже перекрестился с перепугу, быстро зыркнув при этом по сторонам: не видит ли кто? Бога-то отменили нынче, а тут стоит человек – не буржуй какой-то, не из бывших, не поп, а сразу видно, пролетарий чистой воды, такой же оборванный и холодный да голодный, как все нынче, – однако же крестом обмахивается.

Подозрительно!

Не станешь ведь каждому-всякому объяснять: закрестишься, коли был уверен, что человека этого давным-давно нет в живых, а он – вот он, перед тобой стоит!

Потом Файка задумался: а может, обознатки вышли? Может, это и не та, что из головы у него нипочем не шла? Тем более что она, раньше такая крепенькая, кругленькая, теперь очень сильно спала и с тела, и с лица, и даже как бы ростом уменьшилась, хотя и прежде была малехонькая. Файка помнил, что родные за полноту ее кубышкой звали и еще каким-то смешным словом, не русским… то ли свист, то ли хлюст… нет, вроде как на «ш» начиналось… ах ты, вот беда, забылось это словцо! Файка-то про себя называл ее Огневушкой-поскакушкой. Это такая веселенькая девчоночка из тех баек, которые малым ребятам сказывают. Где ни поскачет Огневушка-поскакушка, где ни попляшет, там золото ищи – и сыщешь.

До чего же она была по нраву Файке этим своим малым росточком, и округлостью, и ямочками на румяных щечках, и пышными русыми волосами, и веселым блеском голубых глаз, а пуще всего – повадкою! Сло́ва в простоте не скажет, шагу не шагнет: все со смешком, все вприскочку, а то и вприпляс. И тогда Файке чудилось, будто она в молчаливой, унылой семье своей – подкидыш, обменыш, вроде тех, кого лешаки тайком в колыбели кладут, родных детей у людей забирая. Только из обменышей лешачьих кикиморы да уродцы выходят со временем, а она, Огневушка эта, выросла девицею, ни на кого из родни не похожей. Они там все долговязые, плоские какие-то, с водянистыми глазами, с губами поджатыми: в мать пошли, в дылду сухоребрую, надменную, а эта – эта другая была! Надень на нее юбку сборчатую или сарафан, перехваченный под грудью, поликовую[81] рубаху с вышивкой, полосатые чулки вязаные, под коленками перехваченные, обуй ее в козловые башмаки с ушками, дай в руку платочек беленький с мережками, выведи в круг плясовой – и совсем простая, своя, заводская девчонка. И возмечтаешь, что коли она своя, то и подойти к ней можно запросто…

Он и сунулся со свиным рылом в калашный ряд. И получил по рылу по этому.

Ребята над Файкой смеялись. Он кто такой? Пьяница да охальник, оторви да брось. А она… она – Огневушка-поскакушка золотая-самоцветная!

Да и что с того? Раньше – ну, раньше он и глаз бы на нее не поднял! А нынче все колесом пошло, мир перевернулся, и любой, у кого руки подлинней да поухватистей, может Огневушку за косу поймать и для себя плясать заставить.

Не поймал и не заставил. Хотя сначала обхаживал ее как положено, а помня, что она не из простых, даже стишок списал для нее. Сестра дружка одного была гимназистка, у нее тетрадочка такая имелась – со стишками разными. Один Файке ну очень сильно понравился: «Я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» Файка даже хотел его за свой выдать, но потом увидал подпись – стишок этот сочинил Пушкин, оказывается… ну, Файка и одумался. Если даже он про Пушкина слыхал, то, наверное, и Огневушка-поскакушка тоже. Сразу подделку опознает! Тогда Файка из тетрадочки другой стих списал, тоже очень задушевный (сочинителя указано не было, Файка и приободрился), и нацарапал его на дверном косяке, чтоб навсегда остался, чтоб она постоянно эти красивые слова видела: