Тайна перламутрового дракона

Хотел выдать что-нибудь едкое, посоветовав не лезть в человеческую жизнь, но такой простой вопрос скрутил горло, позволив лишь судорожно кивнуть. Его. Была. Вряд ли когда-нибудь еще он сможет назвать Ану своей, но пока она еще не сдернула уговорочный кулон, не швырнула его Хедину под ноги, не улыбнулась

другому мужчине…

«Зачем тогда обидел? — осудила Эйна. — Я видела, она плакала. Волк без волчицы — лишь пол-волка. У нас в стае таких не уважают».

— А трехлапых у вас в стае уважают? — не сдержал раздражения Хедин. — Или загрызают, чтобы не мучились и не портили охоту?

Эйна так внимательно посмотрела на его руку, что Хедину невольно захотелось повернуться к ней здоровой стороной.

«Раненый волк сам выбирает свою судьбу, — сказала она. — Он может уйти и попытаться выжить в одиночку. А может остаться и доказать, чего он стоит. Мой отец с рождения был хромым, но, когда потребовалось драться за маму, он нашел в себе силы противостоять сыну вожака, хотя вся стая требовала уступить ее сильнейшему. После той схватки маме пришлось выхаживать его полгода. Папа тоже хотел уйти, но мама сказала, что последует за ним и умрет на его могиле, и папе пришлось смириться. Мама охотилась за двоих, чтобы он не умер с голоду, собирала лечебные коренья, согревала его своим теплом, когда папе было совсем уж плохо. Когда же он наконец смог подняться, оказалось, что его хромота исчезла вместе с остальными недугами. Папа решил, что это милость богов за мамину верность. А мама и по сей день считает, что это их награда за его смирение».

— Вот только я в твоей истории вовсе не хромой волк, — с иронией усмехнулся Хедин, отлично понимая, для чего волчица все это ему рассказывает, — а скорее сын вожака, после очередной схватки оставшийся не у дел.

Эйна склонила голову на бок.

— Каждый из нас лишь то, на что хватает его храбрости, — сообщила она и, больше не удостоив его даже взглядом, неспешно покинула палатку. А Хедину так прострелило плечо, что потемнело в глазах, и голова наполнилась болезненным гулом, лишая связных мыслей и почти заставляя жалеть о том, что песочный дракон его не добил.

Храбрости, значит, ему не хватает? А разве не храбрость отказаться от того, что считаешь смыслом жизни и самой главным божественным даром, только чтобы не загубить? Разве не будет трусостью воспользоваться Аниной честностью и обречь ее на многолетнюю повинность? Разве не достойнее освободить ее вместе с ее жалостливостью и ее храбростью?

«Я люблю тебя! Я хочу быть с тобой! Я хочу делить на двоих не только радости, но и невзгоды!..»

Месяц назад Хедин все бы отдал за такие слова, а нынче они жгли каленым железом, заставляя жалеть о принятом решении и будоража в душе так и не убитую родственниками надежду на будущее. Может ли быть?.. В нем нет, конечно, драконьей крови, да и страданий он особых не переживал по сравнению с тем же Дарре, но ведь ему и не крылья надо отращивать. Всего-то вернуть руке подвижность. Вот же она — целая и почти невредимая; если не смотреть на порванное плечо, и не поймешь, что висела лишь на паре уцелевших жил. Есть ли шанс, что, когда пропадет надобность в повязке, Хедин сумеет хотя бы пальцами пошевелить? Пусть он пока их не чувствует — хоть иглы от безделья под ногти загоняй, — но плечо-то горит огнем, значит, не совсем рука безжизненная. Отдохнет, разойдется; и плевать, что Эйнард обещал оставить его калекой! Слишком много зависело от умения Хедина управляться с собственным телом! И он не собирался жертвовать своей жизнью в угоду Создателям!

Пару дней позволил себе отлежаться, встречая озабоченные взгляды заглядывающего к нем у в палатку Дарре снисходительными усмешками, а с остальными и вовсе не желая общаться. Кажется, все они смирились с тем, что ему уже не быть нормальным человеком. Хедин не мог осуждать, памятуя о своих первых страхах, вынудивших его отвергнуть Ану, однако всякий раз сжимал слушающийся кулак, чтобы с одной стороны не вспылить и не послать безвинных сочувствующих к эндовой бабушке, а с другой — не поддаться их покорности судьбе. Он не желал загибаться в своем отчаянии и страхе беспомощности. Гордость не позволяла. Не так воспитан!

Когда Эйнард спустя шестьдесят часов после операции увидел его седлающим лошадь, он всплеснул руками.

— Папаша твой своей неуемностью чуть Ильгу мне не загубил! — возмутился он своеволием племянника, которому велел неделю вообще не подниматься с постели. — И сынка себе под стать родил! Так бы и настучал обоим по котелкам, чтобы не только о себе, но и о близких думали!