Тайна семи звезд

И вот сейчас, проснувшись ни свет ни заря, он ясно понимает, что это его последний день и врач зря обнадеживал его. Перед ним проходят — одна за другой — картины прошлого, начиная с самого детства.

Первое воспоминание: маменька ведет его, двухлетнего, в церковь. А там светло, тихо. И вдруг белый голубь пересекает подкуполное пространство:

— Голубок, голубок! — кричит младенец радостно.

А вот другое воспоминание: няня, толстая и добродушная Алена Фроловна, учит его молиться. И он в присутствии маменьки обращается к Богородице со словами: «Все́ упова́ние мое́ на Тя возлага́ю, Ма́ти Бо́жия, сохрани́ мя под кро́вом Твои́м»[19]. Эту молитву он и сейчас читает каждый вечер вместе с детьми, перед тем как уложить их спать.

А вот они снова вместе с маменькой в храме, в понедельник на Страстной. Тихо поет хор, косые лучи падают из окон купола и заливают пространство храма ярким утренним светом. Кадильный дым возносится вверх и растворяется в солнечных лучах.

Выходит из алтаря отрок с огромной книгой — такой огромной, что с трудом удерживает ее. Кладет на аналой и начинает читать:

— Челове́к не́кий бя́ше во стране́ Авситиди́йстей, ему́же и́мя И́ов. И бе челове́к он и́стинен, непоро́чен, пра́веден, богочести́в, удаля́яся от вся́кия лука́выя ве́щи. Бы́ша же ему́ сы́нове седмь и дще́ри три[20].

Маленький Федя уже знает эту историю про богатого благочестивого человека, у которого семь сыновей и три дочери, слышит о том, как на него одно за другим сыплются несчастья — как он теряет всех своих детей, теряет богатство и здоровье. Как он начинает спорить с Богом, роптать на Него, пытается оправдать себя, а Бога обвиняет в несправедливости. И как в конце концов Бог является ему и, не отвечая ни на один вопрос, покоряет его Своим всемогуществом и Своей премудростью.

Эта библейская история всегда приводила его в какой-то болезненный восторг — он мог часами плакать, читая ее. Но началось все с той службы в больничной церкви и с книги «Сто четыре истории из Ветхого и Нового Завета», по которой маленький Федя учился читать. Там было и про Иова, и про других ветхозаветных праведников — Авраама, Исаака, Иакова. И про прекрасного Иосифа, которому позавидовали братья и продали его в рабство. И, конечно, про Иисуса Христа.

Детские воспоминания — самые драгоценные, самые светлые и святые. В трудные минуты жизни они подкрепляли его, успокаивали, вселяли в него веру надежду любовь. И сейчас, чувствуя приближение смерти, он предается им с особым чувством.

Вспомнилось ему и то морозное зимнее утро, когда он стоял на Семеновском плацу. Их было двадцать человек — «петрашевцев», приговоренных к смерти за участие в заговоре по ниспровержению государственного строя. Следствие велось восемь месяцев, и теперь они стояли, выстроенные в ряд, на эшафоте, возведенном посреди площади. Вокруг собралась большая толпа, было очень холодно.

Началось чтение приговора. Громким голосом аудитор зачитывал имена осужденных и после каждого имени произносил:

— Приговорен к смертной казни расстрелянием!

Эти слова так глубоко врезались в память Достоевского, что и много лет спустя он просыпался среди ночи оттого, что кто-то, казалось, кричал их ему в ухо.

В какой-то момент из-за облаков выглянуло солнце. Ему на мгновение показалось, что случится чудо и казни не будет.

— Не может быть, чтобы нас казнили, — сказал он товарищу по несчастью.

Тот ничего не ответил, только указал глазами на стоявшую возле эшафота телегу, на которой лежали гробы, прикрытые рогожей. Надежда потухла так же быстро, как вспыхнула.

Десять минут перед казнью были самыми страшными минутами всей его жизни. Ему было двадцать семь лет, он чувствовал себя здоровым и полным сил. Как могло случиться, что он попал на этот эшафот? Нет, он вовсе не раскаивался в своих политических убеждениях: для каждого из тех, кто стоял рядом с ним, эти убеждения на тот момент представлялись священными и незыблемыми. Но умирать в таком возрасте? Ради чего?

Чтение приговора окончилось, подошел священник, каждый из осужденных приложился ко кресту.

Потом троих облачили в белые балахоны, на головы им надвинули колпаки, чтобы они не видели нацеленные на них ружья, а руки крепко привязали к столбам.

Достоевский был во второй очереди, жить ему оставалось не больше пяти минут. Их надо было правильно распределить. Он решил, что полторы минуты отведет на прощание с товарищами, полторы на то, чтобы подумать в последний раз о себе, а оставшиеся — на то, чтобы оглядеться вокруг.

А вокруг была неземная красота. Солнце, вышедшее из-за туч, ярко освещало золотой купол церкви, стоявшей прямо напротив. Он смотрел на эти солнечные лучи, и ему казалось, что еще минута — и он сольется с ними, что эти лучи — его новая природа. Неотступно сверлила мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!»