Тайна семи звезд

Но всякий раз, когда он приступал к исповеди и причастию, он должен был исповедать Христа Богом и Спасителем, а не просто высочайшим нравственным идеалом. Его вера прошла через горнило сомнений и испытаний: в молодости он едва не потерял ее, на каторге она вернулась к нему и с годами только крепла. И сейчас, принося последнюю исповедь, он предстоял перед Христом как воплотившимся Богом и перед Ним каялся в грехах. Ведь священник — только свидетель, исповедь приносится Самому Христу, и от Него, а не от священника кающийся получает отпущение.

Голос Федора Михайловича был таким тихим, что отцу Николаю пришлось склониться к нему чтобы слышать его. Иногда Федор Михайлович замолкал, чтобы отдышаться, потом снова продолжал говорить. Предсмертная исповедь приносится за всю жизнь, а уж ему-то было о чем вспомнить и в чем покаяться.

Исповедь длилась долго, и врач, сидевший в гостиной вместе с Анной Григорьевной, выражал опасения, что длинный разговор повредит больному. Но никто не смел войти в комнату, и все терпеливо ждали, когда священник выйдет.

После окончания исповеди священник снял себя маленькую дарохранительницу висевшую на груди, и поставил на стол. Достал миниатюрную чашу вложил в нее частицу Тела Христова, налил немного вина с водой. И стал читать молитву перед причащением:

— Ве́рую, Го́споди, и испове́дую, я́ко Ты́ еси́ вои́стинну Христо́с, Сы́н Бо́га жива́го, прише́дый в ми́р гре́шныя спасти́, от ни́хже пе́рвый е́смь а́з. Еще́ ве́рую, я́ко сие́ е́сть са́мое пречи́стое Те́ло Твое́, и сия́ са́мая е́сть честна́я Кро́вь Твоя…[17]

Да, не просто освященные хлеб и вино, символизирующие Тело и Кровь Христа, а хлеб и вино, превратившиеся в Тело и Кровь Христа. Церковь требует этой веры от каждого причастника.

— Ве́чери Твоея́ та́йныя дне́сь, Сы́не Бо́жий, прича́стника мя́ приими́; не бо враго́м Твои́м та́йну пове́м, ни лобза́ния Ти́ да́м, я́ко Иу́да, но я́ко разбо́йник испове́даю Тя́: помяни́ мя́, Го́споди, во Ца́рствии Твое́м[18].

Когда священник читал эту молитву, Федор Михайлович вспомнил, как он причащался в Омском остроге.

На каторге тех, кто говел, освобождали от работ, и они в течение целой недели дважды, а то и трижды в день ходили в церковь. Великопостную службу он знал и любил с детства, тихое умилительное пение, молитвы, сопровождаемые земными поклонами, — все это трогало его душу. Но к привычным с детства ощущениям прибавилось новое: он стоял, закованный в кандалы, в толпе преступников, на которых с опаской смотрели окружающие. И вот, когда священник вышел с чашей и произнес «но яко разбойник исповедую Тя», вдруг заключенные, все как один, звеня кандалами, повалились на землю. И они, и он приняли эти слова буквально на свой счет.

* * *

Когда отец Николай ушел, вошла Анна Григорьевна с детьми, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием Святых Таин. Он был очень слаб. Благословив каждого из детей, он сказал им едва слышным голосом:

— Живите в мире, любите друг друга, любите и берегите маму.

Потом остался наедине с женой и стал с ней тихо разговаривать. Благодарил за счастье совместной жизни, просил простить, если чем-либо когда-нибудь ее огорчил. Она стояла ни жива ни мертва, не смея произнести ни слова.

Вошел доктор Бретцель, уложил больного на диван, приказал ему лежать неподвижно и запретил любые разговоры. Федор Михайлович повиновался.

Поздно вечером прибыли двое других врачей — Пфейфер и Кошлаков. Втроем с Бретцелем они обсудили состояние больного и решили не тревожить его осмотром. Кошлаков, известное медицинское светило, профессор Медико-хирургической академии, говорил обнадеживающие слова, уверял, что должна образоваться «пробка», которая остановит кровотечение. Пфейфер и Кошлаков уехали поздно ночью, а Бретцель остался дежурить у постели больного. Анна Григорьевна провела ночь в кресле.

Наутро Федору Михайловичу стало заметно легче. Кровотечение не повторялось, он повеселели смог немного поговорить с детьми. Днем приходил сотрудник издательства с версткой последнего номера «Дневника писателя»: надо было сократить семь строк, чтобы текст уместился в два печатных листа. Достоевский, как это бывало в подобных случаях, начал волноваться, но Анна Григорьевна быстро решила вопрос: семь строк были изъяты из текста, и сотрудник отпущен с миром.

Весть о тяжелой болезни великого писателя быстро распространилась по Петербургу, и в течение всего дня в дверь звонили люди — знакомые и незнакомые. Кого-то Анне Григорьевне приходилось впускать и занимать разговорами, другим давали от ворот поворот. Пришлось даже привязать колокольчик к шнурку чтобы он не трезвонил непрестанно.

Когда вечером прибыл профессор Кошлаков, он нашел улучшения в состоянии больного.

— Через неделю вы встанете с постели, а через две совсем поправитесь, — сказал он Федору Михайловичу. — Но вам нужно как можно больше спать.

По совету доктора Достоевский лег намного раньше обычного и быстро уснул.

* * *