Тайна семи звезд

Эпилептические припадки случались регулярно и были разной интенсивности. Начиналось все, как правило, с нервного перевозбуждения. Он издавал истошный крик и падал на землю. Бился в конвульсиях, на губах появлялась пена. Его клали на кровать, он затихал. Когда приходил в себя, сначала издавал нечленораздельные звуки. Потом постепенно восстанавливались сознание и речь. Нередко требовалась неделя, чтобы оправиться от такого припадка — неделя, когда его мучили головные боли, когда он не мог ни полноценно работать, ни общаться с людьми.

А эмфизема легких развилась у него от курения. Эту привычку он приобрел на каторге, с каждым годом зависимость от табака становилась все более сильной. В последние годы он курил почти непрерывно: как только затухнет одна папироса, набивал табаком другую. Когда несколько месяцев назад врачи сказали, что жизнь его под угрозой, перешел с папирос на сигары.

Эмфизема давала о себе знать приступами кашля и одышки. Ему все время не хватало воздуха: ощущение было такое, будто дышит через платок. От этого быстро терялись силы. То, что другим давалось легко, ему становилось все труднее. Иногда требовалось полчаса, чтобы подняться на третий этаж: после каждого лестничного пролета приходилось садиться на ступеньку, чтобы отдышаться.

* * *

Но только позавчера, под утро, он явственно ощутил, что жизнь его на исходе.

Той ночью он отвечал на письма. Их накопилось очень много, некоторые ждали ответа по два месяца. Писали друзья, писали родственники, писали незнакомые люди. Кто-то хвалил «Карамазовых», только что вышедших отдельным изданием, кто-то ругал на чем свет стоит. Кто-то делился переживаниями и требовал немедленного ответа — иначе, угрожал, застрелюсь. Кто-то просил дать денег взаймы или пристроить роман в издательство.

Перебирая поступившие письма, он задел рукой вставку в которой держал перо и которой набивал папиросы — она упала на пол и закатилась под этажерку. Опустился на колени, чтобы ее поднять, но достать ее не удалось. Пришлось этажерку подвинуть, а она оказалась тяжелой. Когда он ее двигал, у него пошла кровь горлом.

Это был опасный симптом. Врач предупреждал, что легкие у него изношены и разрушены, организм ослаблен, и, если пойдет кровь горлом, это означает разрыв легочной артерии. Надо в таком случае немедленно ложиться в постель; если кровь не останавливается, сосать лед.

Аню он тогда будить не стал, тихо разделся и лег. Кровотечение прекратилось. Когда на следующий день проснулся, рассказал ей о случившемся. Она забеспокоилась, послала за доктором. Но тот ушел на осмотр пациентов, смог прийти только в седьмом часу вечера. К тому времени кровотечение повторилось.

Когда доктор Яков Богданович фон Бретцель начал его осматривать и выстукивать ему грудь, кровь из горла хлынула с такой силой, что Федор Михайлович потерял сознание. Его уложили на постель. Доктор знал, что болезнь неизлечима, и понял, что никаких мер, кроме паллиативных, принять невозможно, так как разрушения в легких необратимые.

Как только Федор Михайлович очнулся и открыл глаза, он сказал жене:

— Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься.

Доктор слышал эти слова и счел своим долгом успокоить больного. Он стал говорить, что опасности особенной нет, Анна Григорьевна ему поддакивала. Но Федор Михайлович настаивал.

Достоевские жили напротив Владимирской церкви, куда часто ходили на службы. Там служил священник Николай Вирославский, выпускник Курской духовной семинарии и Санкт-Петербургской духовной академии. Этот ученый батюшка в последние годы был духовником Федора Михайловича. За ним и послали.

Священник пришел через полчаса. Он был в зимней рясе и черной широкополой шляпе, в руках у него была трость. Раздевшись в прихожей и стряхнув снег с ботинок, он вошел в комнату, где в кресле сидел больной, благословил его, надел епитрахиль и поручи. Все, включая врача, были из комнаты высланы.

Священник начал читать молитвы перед исповедью, Федор Михайлович внимательно слушал:

— Се́, ча́до, Христо́с неви́димо стои́т, прие́мля испове́дание твое́, не усрами́ся, ниже́ убо́йся, и да не скры́еши что́ от мене́, но не обину́яся рцы́ вся́, ели́ка соде́лал еси́, да прии́меши оставле́ние от Го́спода на́шего Иису́са Христа́. Се́ и ико́на Его́ пред на́ми, а́з же то́чию свиде́тель е́смь, да свиде́тельствую пред Ни́м вся́, ели́ка рече́ши мне́…[16]

Христос был для него абсолютным и безусловным идеалом. Когда-то, будучи на каторге, он сформулировал для себя очень простой «символ веры»: «Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа». Сияющий лик Христа, Его нравственная недостижимость, Его чудесная и чудотворная красота влекли писателя. В своих романах он пытался подобраться к этой единственной и неповторимой личности, создавал христоподобных героев: князя Мышкина, Алешу Карамазова, старца Зосиму.