Тайна стеклянного склепа

Мир стал опять серым и безынтересным.

Вернулась способность юриста мыслить аналитически, а извечный фантазер во мне тихо умер от удара скрижалью, отжив свой последний яркий день с травяным шариком яда на ладони. Кажется, Иноземцев — непревзойденный мастер гипноза — просто уговорил того странного Герши, протягивающего яд богине Кали, совершить акт самоубийства. И Герши с радостью проглотил приготовленную для воображаемой злой и безжалостной Кали пилюлю сам.

Вот что бывает, когда аналитик от природы пытается играть в духовные игры.

Я лежал, глядя в выбеленный потолок, и размышлял, что, не случись со мной такого помешательства, я, наверное, не выжил бы и дня в монастыре доб-добом и ни за что бы не отправился к реке Кали-Гандак. Сила веры, смешно сказать, действительно окрыляла, подтверждая истинность пословицы о пьяном, которому море по колено. Я зачем-то вызубрил кучу буддистских текстов, три древнейших языка, случайно выучил семь или восемь наречий китайского, хинди и гуджарати, русский, английский, португальский. И смог бы прокормиться преподавателем древности или объявил бы себя знатоком восточной культуры. Я научился по собственному желанию отключать и включать мозг, смог бы устоять в любой драке и поправил свое здоровье так, что выжил бы в самых нечеловеческих условиях, ибо в долгие годы скитаний переносил жару, лютый мороз, засуху, сырость, обходился порой лишь двумя-тремя глотками речной воды в день, перепробовал множество ядовитых ягод, плодов и трав, от которых, точно в сказке о маленьком Муке, у меня распухало лицо, отнимались, покрывались волдырями и язвами конечности, батрачил то на индийского раджу, то на китайского буржуа, умел притворяться глухим, слепым, юродивым. Сколько раз я рисковал жизнью, к истории с ежевикой вполне можно прибавить сотни две. Две сотни раз я погибал, но остался жить.

Нет, я не адепт, и не Авалокитешвара, я редкостный дурак. Ибо только дураки и способны вытворить все то, чем я занимался семнадцать лет подряд. А ведь мог жить тихой, адвокатской жизнью, порой покидая Париж не дальше Авиньона…

Все эти мысли навеяли на меня скуку и апатию. Я больше не хотел разговаривать с доктором. Я почти его ненавидел за то, что он лишил меня красок, которые я так любил подсчитывать, складывать и раскладывать. И все чаще отвечал на его попытки расшевелить во мне отчаянного спорщика, нелюбезными и короткими «нет» или «да», а порой и вовсе молчанием. Репродуктор включался, раздавались привычные хрипы и стоны, потом вновь щелчок репродуктора — доктор покидал пост.

Иногда, видя, что я кисну, он устраивал экскурсии по его подвалам.

— Мне придется впрыснуть вам препарат, который подействует через полчаса, — говорил он. — Это на тот случай, если вы захотите сбежать. Это более легкий наркоз, чем предыдущий, но не менее действенный.

— Но у меня будет целых полчаса, — с улыбкой отвечал я.

— Не будет, ваши конечности нальются тяжестью почти сразу после процедуры.

— Вы очень любезны, доктор.

— Благодарю за понимание, это вынужденные меры. Ваше сознание недостаточно стабильно.

В полубреду после укола, который мне неизменно приходил делать молчаливый сухонький старичок в пенсне, смуглый и с округлой черной бородой, окрашенной парой-тройкой седых волос, я обходил владения Иноземцева. Старичок в пенсне следовал за нами, открывал двери, выполнял мелкие поручения Иноземцева. Его звали мистер Хэлл, вероятно, он являлся своего рода мажордомом, управляющим всем этим царством.

Мы побывали в других мастерских. В одной я видел установки для плавления воска и большие кубы этого самого материала светлого и темного оттенка, были даже совсем темные, как шоколад. В другой — доктор хранил недоработанные и неудачные модели кукол Давида. Казалось их с самого начала творили уродцами. Кривые конечности, перекошенные лица, иные имели склеры глаз сплошь черные, другие — вовсе пустые глазницы. Они сидели и стояли, будто монстры, готовые вот-вот ожить. Доктор объяснял, что Давид специально собирает их в одном месте, как напоминание, что его мастерство несовершенно. Третья мастерская содержала небольшую кузницу — настоящую кузницу с печью, наковальней и двумя кузнецами, у которых были точно такие же стальные ребра, как у Зои.

Я спросил, зачем они нужны. Доктор ответил — для лечения сколиоза. Это своего рода корсет, но более усовершенствованный. Кузничное дело — нелегкое. Парни подолгу находятся в неестественно согбенном положении, от этого страдает спина. Чтобы снять с нее напряжение, надевают искусственный скелет. Идея его проста — поддерживать спину только там, где это необходимо, и не сжимать ее там, где это не нужно. В подобном корсете нет никаких трудностей с дыханием. Он почти незаметен на теле.

Зои приходилось носить такое устройство, ибо с детства не была приучена сидеть и ходить прямо и все время опускала плечи, сутулилась.