Тайна трех неизвестных

Меня вдруг охватило такое чувство, что я и пересказать не могу. Вот есть русское слово «восторг». Так вот именно этот «восторг» меня охватил. Ибо в нем есть слово «вос», что будто вверх превозносит. Мне показалось, будто я стою уже не на земле, а на какой-то воздушной подушке, и подушка эта растет и поднимает меня все выше и выше.

Матушка моя! Неужели это я сделал то, чего никто в мире еще не делал! Сфотографировал призрака, живого призрака сфотографировал!

— А ну, рассказывай, как было дело! Только не ври, а то… — Бардадым поднес мне к носу свой кулачище.

Но я спокойно отвел кулак от себя. Чего мне бояться? Чего бы это я врал? И я рассказал Бардадыму все подробно, даже как наперегонки храпели племянник-москвич и свинья.

— Чертовщина какая-то! Призрак! — Пожал плечами Бардадым — Какой к бису призрак? Люди в космосе летают, а ты — «призрак».

И тут я ему выдал суть теории про вполне научное перевоплощение по законами физики души человеческой в привидение.

— Тю! — Сказал Бардадым. — Глупости какие-то несешь.

Но в глазах его не было уверенности. Скорее была неопределенность и смущение. Бардадым, честно говоря, не был отличником. Он больше умел работать руками, чем головой. Что-что, а академиком ему не быть — это точно.

— А что же тогда это такое, как не призрак? — Спросил я.

— Бис его знает! Может, кто переоделся, чтоб тебя попугать.

— А голову куда спрятал? Отрезал на время? И ног не было. Он словно в воздухе парил… Я же видел.

— Ну, вот пусть пленка высохнет, напечатаем — будет виднее.

Неожиданно из-за плетня вынырнула голова Антончика Мациевского.

— А? Что? Есть что-то? Есть? — Криво усмехнулся он.

Я бросил на него убийственный взгляд и отвернулся.

— Ну чего ты? Чего? Меня мать не пустила. Клянусь. Что я — виноват? Заперла в доме. Клянусь.

Я молчал, не глядя на него. Тогда, обращаясь к Бардодыму, он снова спросил.

— Есть что-то? Есть? Да? Гриша!

— Да есть, — неохотно отозвался Бардадым. — Похоже на привидение, но кто его зна…

— Я посмотрю. Можно, я посмотрю? Ну, пожалуйста, пожалуйста! Я посмотрю. Можно?

Он так просил, что даже у меня не хватило бы духу отказать ему.

— Иди, — сказал Бардадым. — Только руками не лапай. Так бери двумя пальцами за край.

Вытянув шею, Антончик благоговейно посмотрел на пленку.

— У-у! Точно! У-у! Призрак!

И вдруг рванул со всех ног со двора.

— Ты куда?

— Сейчас! — Уже с улицы крикнул он.

Минут через десять во дворе было полно народу. Все ребята нашей улицы прибежали сюда: и Вася Деркач, и Коля Кагарлицкий, и Степа Карафолька, и Вовка Маруня… Не было только Павлуши…

Хлопцы воробьями прыгали вокруг Гришки Бардодыма и отпихивая друга друга без умолку кричали:

— А ну!

— Дай я!

— Да пусти, я посмотрю!

— Да я еще сам не разглядел.

— Ух ты! Вот это да!

— Смотри-и!

— Ох-ты!

Наконец пленка подсохла, и Бардадым пошел печатать снимки. Я зашел в хлев следом за ним, хотя мне там нечего было делать. Ребята уважительно расступились, давая мне дорогу. Вася Деркач сунулся было следом за мной, но Бардадым, пропустив меня, молча отпихнул Васю и закрыл дверь. Гордость наполнила меня доверху и даже перелилась через край. Я с Бардодымом, а вы все — «отвали! (Как говорил Будка, наш киевский приятель).

Бардадым заложил пленку в фотоувеличитель, включил его — негативное изображение отразилось на фотобумаге. Выключил и положил фотобумагу в ванночку с проявителем. В неестественном цирковом свете красного фонарика я увидел, как на фотобумаге начинает проступать подлинное изображение темной Горбушин часовни и белого призрака на ее фоне. Сердце мое на мгновение остановилось, а потом забилось с удвоенной скоростью.

Есть! Есть фотография призрака! Пусть теперь кто скажет, что я вру. Вот! Вот! Вещественное доказательство! Самому Келдышу, президенту Академии наук, покажу, когда надо будет! Ур-ра!

Когда мы вынесли еще мокрое фото во двор и показали хлопцам — говорить ребята уже не могли. Они только молча переглядывались круглыми совиными глазами и удивленно вытягивали свои лица.

В боксе это называется нокаут. Это когда противник от сокрушительного меткого удара бухается на землю и лежит кверху копытами, как неживой…

Такого триумфа перед хлопцами я еще не знал никогда. Даже когда мы с Павлушей устраивали разные штуки, то я все-таки делил славу с ним. И для меня это была не целая слава, а половина славы. Только теперь я понял, что настоящая слава неделима. Настоящая слава — это когда ты сам, сам один пьешь ее полными бочками, не давая никому ни капли. Вот наслаждение! Вот счастье!

Эх, как жаль, что нет сейчас здесь Иуды-Павлуши! Вот бы закрутился волчком, вот бы запрыгал, как карась на сковородке. И где только его черти носит? Пожалуй, водит где-нибудь кисточкой по бумаге, мазила несчастная. Ну, ничего, он все равно узнает рано или поздно. Все равно!

Я представил себе, как это все будет, и мне искренне, от души, его стало жаль. Как он будет переживать!

Но — сам виноват.