Тайна убийства Столыпина

Особенно запомнилась ему история в Английском клубе, где в узком кругу играли в карты Столыпин, Бобринский, Гучков и чиновник, пользовавшийся полным доверием премьера. Столыпин говорил, что не чувствует себя уверенно и прочно.

— Я как лакей. В любой момент государь может прогнать меня.

Хотя он и не восторгался российским парламентом, но с этой точки зрения парламент был, по словам Петра Аркадьевича, справедливее — лакея выставить по одной лишь прихоти не смели...

Неизвестно, состоялся ли такой разговор на самом деле или в полиции состряпали такой документ специально, чтобы поссорить царя с премьером. Если это была фальшивка, то своей цели она достигла — государь, прежде всегда защищавший Столыпина в беседах перед супругой, перестал за него заступаться.

Информатор, сообщивший сей факт в охранное отделение, видимо, приврал. Вряд ли Столыпин стал бы высказываться таким образом, да ещё при Бобринском, с которым он не был таким уж близким человеком, учитывая, что исповедовали Они разные взгляды. И ещё один факт никак не вписывался в ту обстановку: Столыпин не играл в Английском клубе в карты, ибо времени у него на такие вольные занятия не было, слишком он был занят.

Доверительную информацию государю часто передавал Спиридович. И разговор в Английском клубе, и разговоры, состоявшиеся в других местах, не миновали его пристального внимания, когда он доводил их до сведения монарха.

Как Николай II мог перепроверить начальника секретной службы дворца, если ему полностью доверял?

Кроме “секретной комнаты” во дворце, в полиции существовала “чёрная” комната, о которой представление имели лишь несколько человек в империи — государь, министр внутренних дел, заведующий “чёрной комнатой”, где проводилась перлюстрация писем, и, пожалуй, директор Департамента полиции и командир корпуса жандармов. Вся информация, полученная незаконным путём, ложилась на стол министра внутренних дел, а после того, как он с ней ознакомился, отправлялась по назначению, чаще всего в секретный отдел Департамента полиции. Она никогда не пропадала и всегда доставлялась начальству своевременно.

А всегда ли была она верна?

Наверное, нет. И свидетельством тому разговор, который вели три человека империи, посвящённые в её тайны, — Дедюлин, Курлов и Спиридович. Именно они готовили государю бумаги, чтобы он знал сокровенные тайны своих подданных.

Просматривая чужие письма, противники Столыпина подбирали их так, чтобы у государя в целом сложилось о нём превратное мнение. Поэтому они долго читали тексты, выискивая в них даже незначительные фразы, которые могли бы навести на сомнения в искренности отношения Петра Аркадьевича к государю. Скажем, в письме близкого к Столыпину человека обязательно должна проскочить фраза, свидетельствующая, что человек этот считает: только Пётр Аркадьевич может спасти Россию, больше некому. Если глаз государя на этой фразе остановится и она ему не понравится, то присутствующий на докладе должен как бы невзначай заметить: “Видите, ваше величество, молятся только ему, забыв, что над премьером есть государь”. И от такого добавления речь пойдёт не о плохо выстроенной фразе, а о восхвалении первого министра. А кто из сильных мира сего любит, чтобы хвалили его подчинённого?

Вот, к примеру, член Государственного совета камергер Дмитрий Николаевич Шипов писал своей дочери, фрейлине двора: “Разбиты все надежды на мирное преобразование социального и политического строя. Я вижу, как наша любимая, несчастная родина приближается к пропасти, в которую её толкает правительство. В то же время во мне поколеблена вера в народ, в его дух и творческие силы. Страшно делается, когда видишь деморализацию, проникающую во все классы населения. Причина её коренится в лицемерии и неправде, составляющих основу деятельности нашего правительства, в эгоизме привилегированных классов. Благодаря этому пропасть, отделяющая власть от страны, всё расширяется, а в людях воспитываются чувства злобы и ненависти, заглушая в них и веру, и любовь. В действиях государственной власти нет необходимой искренности, все её мероприятия имеют по внешней форме дать одно, а в сущности установить совершенно противное. Столыпин не видит или, скорее, думается мне, не хочет видеть ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти. Но путь этот в конце концов приведёт только к революции, но революции уже народной, а потому — ужасной. Недовольство всё растёт, народ видит причину своих разочарований в “господах” и “барской” Думе, а потому предстоящая неизбежная революция легко может вылиться в пугачёвщину. И мне кажется, чем скорее грянет этот гром, тем он будет менее страшен. Теперь ещё имеются остатки добрых семян в населении, и они могут ещё дать новые ростки, которые возродят нашу исстрадавшуюся родину. Если же гроза наступит не скоро, то надо опасаться, как бы длительный процесс деморализации не внёс окончательного разложения, когда возрождение уже окажется невозможным. Так что чем хуже — тем лучше. Чем резче будет проявляться реакция, тем скорее чаша терпения переполнится...”