Тайна «Утеса»

Услышав тяжелые шаги Лиззи на лестнице, я побежал к ней навстречу и взял у нее из рук увесистый поднос. Я уже слышать не мог этих расспросов Памелы. К чему они? Какое мне дело, бросила Кармел в Испании ребенка или нет? Ведь мы оставляем дом не из-за Кармел и ее рыданий.

Лиззи приготовила для отца Энсона чай с бутербродами и целое блюдо картофельных пирожков. Он, видно, был голоден, потому что не сумел скрыть удовольствия при виде поставленного перед ним угощения.

- Ну, Лиззи, - сказал он, лукаво сверкнув глазами, - а я только сейчас размышлял, какая вам положена кара за сплетни, да, видно, придется вас простить.

Она засмеялась:

- Вот уж кто сплетник, так это Чарли, отец, а если мы и сделали что не так, я не жалею, раз вы сегодня здесь. Осторожно с пирожками, масло с них так и течет. Вот вам салфетка, положите на колени.

Пока отец Энсон наслаждался трапезой, Памела терзала его нетерпеливыми расспросами. Она была крайне возбуждена и не слишком заботилась о выражениях:

- Родди! Мы с тобой были слепые, как кроты! Это Кармел была любящей, доброй и сердечной, а Мери, - голос у Памелы зазвенел от презрения, - Мери была холодной, жестокой, самодовольной ханжой.

Отец Энсон посмотрел на нее с упреком.

- Дочь моя! De mortius…26

- Вы согласны?

- Господи, Памела! Чего ты добиваешься? - вмешался я. - Ведь Мери все здесь обожали, только что кумира из нее не сотворили!

Священник кивнул:

- Мери Мередит внушала людям восхищение, - сказал он.

Лицо Памелы стало суровым.

- Мери Мередит, - отчеканила она, - была самонадеянная лицемерная эгоистка.

Отец Энсон изумился:

- Но почему вы вдруг решили так жестоко судить ее?

- Отец Энсон, что бы вы сказали о женщине, которая оставляет плачущего от страха ребенка в темноте и не разрешает зажигать в детской свет?

- У нее была своя система воспитания.

- Вот, вот - своя система! Своя система для других. У нее был свой метод вырабатывать в людях характер, свой взгляд на то, как спасать их души! Хорошенькая система - заставлять ребенка дрожать от страха, а молоденькую горячую девушку подвергать ежедневному соблазну, и все для того, чтобы самой наблюдать за всем этим, направлять, изображать ангела-хранителя. Обречь мужа на падение, лишь бы потом продемонстрировать, на какое «бесконечное великодушие» она способна.

Я слушал ее, не веря своим ушам, но больше всего меня поражало, что и я в глубине души чувствовал по отношению к Мери то же самое. Как же Памела до этого додумалась?

- Ох уж эти мне злые языки! - сказал я.

Между тем Памела устала и откинулась на подушки.

Она улыбалась отцу Энсону, укоризненно смотревшему на нее.

- Я начинаю бояться, - встревоженно заговорил он, - что вы не вполне оправились от транса. О дитя мое! Это такие опасные порочные опыты! Ну а я, - он улыбнулся, - я не могу здесь больше оставаться, не пристало мне слушать столь гневные речи. Не придется, значит, попробовать все эти восхитительные лакомства!

- Хорошо! Я больше ничего не скажу, но уверена, что на самом деле вы со мной согласны.

Отец Энсон ответил ей, обдумывая каждое слово:

- Я согласен с вами только в одном: я считаю, что Мери, подобно некоторым добродетельным и благородным натурам, иногда слишком много требовала от других.

- Это меня вполне устраивает, - ответила Памела.

Покончив с едой, священник встал.

- Боюсь, что я вынужден вести себя невежливо, как нищий, - поел и убегаю.

Он выглядел очень усталым, и я с удовольствием отвез бы его домой на машине, о чем и сказал ему, но было слишком поздно, и я не хотел оставлять Памелу одну.

- Да, этого ни в коем случае нельзя делать, - согласился отец Энсон.

Остановившись у постели сестры, он взял ее за руку и умоляющим голосом еще раз попросил не участвовать больше в подобных сеансах.

- Помните, у вас слишком горячая натура и легко воспламеняющееся воображение, поэтому для вас подобные опыты очень опасны, - сказал он.

Памела успокоила его:

- Надеюсь, что конец нашим испытаниям близок, - и сердечно поблагодарила за приход к нам и за заботу.

Лиззи сидела в холле, уже готовая идти. Я смотрел, как они пошли вдвоем в ливень и тьму, огромный зонт отца Энсона укрывал обоих. Потом я взбежал наверх.

Дверь Памелы была заперта. Я постучался.

- Эй! Сестра! Что все это значит?

- Узнаешь за ужином! - откликнулась она. - Я встаю. Будь добр, приготовь мне ванну и, когда я позвоню, поставь омлет.

Омлет моего приготовления - пышный и аппетитный, красовался между нами на синем блюде. Я осторожно его разрезал, и он не осел.

- Чудесный омлет, Родди, - воскликнула Памела. - Так и тает во рту!

Памела была в красном платье, ее лицо, освещенное лампой под розовым абажуром, уже не казалось бледным, и вообще она мало походила на больную, но я все еще не мог взять в толк, отчего она так радостно возбуждена, отчего так сияют ее глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы она снова загоралась надеждами, которым не суждено сбыться.

- Я надеюсь, ты способна членораздельно объяснить, чему ты так радуешься?

- Родди, - она сразу стала серьезной, - я вовсе не радуюсь. По правде говоря, я безумно волнуюсь.

- Волнуешься? Почему?