Тайная жизнь пчел

– Всему свое время, – ответила Августа. – Последнее, что я хочу – это отпугнуть ее лавиной вопросов. Она расскажет нам, когда будет к этому готова. Давай наберемся терпения.

– Но она же белая, Августа!

Это было для меня великим открытием – не то, что я белая, а то, что мое присутствие могло быть нежеланным для Джун из-за цвета моей кожи. Я и не представляла, что такое возможно – отвергать людей за то, что они белые. По моему телу прошла жаркая волна. «Праведное негодование» – так это называл брат Джеральд. Иисус испытывал праведное негодование, когда опрокидывал столы в храме и изгонял вороватых менял. Меня так и подмывало вбежать на веранду, опрокинуть пару столов и воскликнуть: «Прошу прощения, Джун Боутрайт, но ты меня даже не знаешь!»

– Давай посмотрим, получится ли у нас ей помочь, – сказала Августа. Джун встала, и я потеряла ее из виду. – Мы ей это должны.

– Я не считаю, что мы ей что-то должны, – возразила Джун.

Хлопнула дверь. Августа выключила свет и испустила вздох, который поплыл во тьму.

Я побрела обратно к медовому домику, стыдясь того, что Августа разгадала мое вранье, но при этом испытывая облегчение, поскольку она не планировала вызывать полицию или отсылать меня обратно – пока. Пока, сказала она.

Больше всего меня возмутила позиция Джун. Я присела на корточки в траве у границы леса, ощутила горячую струйку мочи, ударившую в землю между ног. Я смотрела, как она собирается лужицей на земле, ее острый запах поднимался в ночной воздух. Нет никакой разницы между моей мочой и мочой Джун. Вот что я думала, когда смотрела на темный кружок на земле. Моча была как моча.

Каждый вечер после ужина мы усаживались в крохотной гостиной сестер вокруг телевизора, на котором громоздился керамический горшок с нарисованными пчелами. Экран было едва видно из-за плетей росшего в горшке филодендрона, между которыми мелькали сюжеты новостей.

Мне нравилась внешность Уолтера Кронкайта, его черные очки и голос, и еще то, что он знал все на свете. Вот это точно был человек, который никому не стал бы запрещать читать. Взять все, чего не было у Ти-Рэя, слепить это в форме человека – и получится Уолтер Кронкайт.

Он рассказывал нам о шествии в честь интеграции в Сент-Огастине, на которое напала толпа белых, о вигилантах[20], брандспойтах и слезоточивом газе. Мы узнавали от него все важные новости. Три гражданских активиста убиты. Взорваны две самодельные бомбы. За тремя студентами-неграми гнались с топорищами.

С тех пор как президент Джонсон подписал этот закон, казалось, кто-то вспорол боковые швы на американской жизни. Мы наблюдали, как на телеэкране друг за другом появляются губернаторы, призывая к «спокойствию и здравому смыслу». Августа говорила, что опасается, как бы в скором времени мы не увидели подобное и здесь, в Тибуроне.

Сидя перед телевизором, я остро ощущала белизну своей кожи и стеснялась себя, особенно когда с нами была Джун. Стеснение и стыд.

Мэй обычно телевизор не смотрела, но однажды вечером присоединилась к нам и посреди выпуска новостей начала напевать «О, Сюзанна!». Ее расстроил сюжет о негре по фамилии Рейнс из Джорджии, который был убит выстрелом из проезжавшей мимо машины. В новостях показали фото его вдовы, обнимавшей детей, и Мэй внезапно начала всхлипывать. Разумеется, все тут же вскочили на ноги, словно Мэй была гранатой с выдернутой чекой, и попытались успокоить ее, но было слишком поздно.

Она раскачивалась взад-вперед, заламывая руки и царапая себе лицо. Рванула на груди блузку, так что светло-желтые пуговицы разлетелись в стороны, точно кукурузные зерна со сковороды. Я еще никогда не видела ее такой, и это меня испугало.

Августа и Джун с двух сторон подхватили Мэй под локти и повели к двери движением столь плавным, что сразу стало ясно: им уже приходилось это делать. Пару секунд спустя я услышала, как струя воды наполняет ванну на львиных лапах, ту самую, в которой я уже дважды купалась в сдобренной медом воде. Одна из сестер надела на две из четырех лап красные носки – бог весть зачем. Я подозревала, что это сделала Мэй, которой вовсе не нужна была никакая причина.

Мы с Розалин подкрались к двери ванной комнаты. Она была чуть приоткрыта – достаточно, чтобы мы увидели Мэй, сидевшую в ванне в облачке пара, обнимающую собственные колени. Джун зачерпывала горстями воду и медленными струйками лила на спину Мэй. Рыдания ее утихли до шмыганья носом.

Из-за двери донесся голос Августы:

– Вот так, Мэй… Пусть смоются с тебя все страдания. Просто отпусти их.

Каждый вечер после новостей мы опускались на колени на ковер перед черной Марией и читали ей молитвы… точнее, мы с тремя сестрами вставали на колени, а Розалин сидела в кресле. Августа, Джун и Мэй называли эту статую Мадонной в Цепях – я тогда не знала, по какой причине.

Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…