Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Самым большим туристическим «лакомством» в Ираке был, конечно, Вавилон. Поэтому ранним утром в субботу, по холодку, автобус доставил меня к повороту с магистрального шоссе на этот великий город Двуречья. Я оказался в полупустыне и видел по всему пространству и до самого горизонта рощи финиковых пальм. Вблизи дороги угадывались старые, заброшенные каналы и хорошо просматривались вдаль новые русла оросительной системы.

Обдав меня чадом, автобус укатил по уходящему к горизонту шоссе. Через несколько минут я понял, что совершил опрометчивый шаг, оставшись один на один с пустыней, солнцем и черным асфальтом, на котором уже через несколько десятков метров видны были миражи в слоях прогретого воздуха. Развалины Вавилона были от меня километрах в двух, а до Багдада — девяносто. И ни ветерка, ни дуновений — масса прогретого лучами солнца раскачивалась медленно, и ближе к горизонту пальмы подвисали в воздухе.

Однако я расстраивался напрасно. Первая же автомашина, с кучей детей всех возрастов на ее борту, предложила мне помощь. Кто-то сел на кого-то, но мне место было освобождено, и звучащая детским писком машина лихо покатилась к древнему городу.

Через несколько минут, оставив автомашину возле входа в территорию-музей, забыв обо мне, галдящая толпа человек в десять детей и взрослых умчалась через древние ворота, отделанные керамикой.

Барона еще нигде не было видно. И я вошел через двойные ворота с квадратными зубчатыми башнями на территорию Вавилона. Поражало хотя бы то, что этот город существовал здесь почти две тысячи лет до новой эры, что в мире нет такого другого города, который был бы так долго носителем цивилизации.

Это сейчас Евфрат протекал где-то в стороне за его стенами, а тогда он пересекал город, стены которого составляли прямоугольник в восемь и тридцать километров. Сейчас дворцов, храмов, парадных улиц — ничего этого нет, но величие остается.

Вавилон в нынешнем состоянии требовал богатого воображения. Как и во времена Хаммурапи, великого законодателя и реформатора, дворцы и стены делались из одного и того же материала, что и деревушка на берегу Евфрата под тем же именем. То есть — из глины. Когда мы посетили эту деревушку, то обратили внимание: кирпичи были похищены из развалин Вавилона-старшего.

В воротах показался Барон и присоединился ко мне.

— Максим, ты ощущаешь прелесть веков?

— Каждой клеточкой моей души, Николас! А пока подсчитал, что более трех тысяч лет назад этот город всего на одну треть уступал территории моей Москвы. Ощущаешь, Николас?

Мы стояли у крупного плана Вавилона сегодняшнего дня и его пунктирного изображения в лучшие времена средневековья. Уже при его процветании город был причислен к семи чудесам света. С этого места мы сравнивали хорошо прописанные квадратики и прямоугольники с их аналогами на местности, вернее, с теми остатками развалин, которые простирались перед взором.

Естественно, мы оба, не сговариваясь, искали место, называемое на плане храмом Закура — ту самую Вавилонскую башню. Грандиозность ее подчеркивали основание, хорошо раскопанное, и фон из пальм по периметру этих раскопок, которые выглядели кустиками.

Лучше всего сохранились стены Южного дворца с лестницами и помещениями. От Висячих садов — также чуда света — остались лишь труднопонятные руины, и мы с Бароном, переглянувшись, развели руками.

Мы больше молчали: каждый сам по себе дополнял увиденное воображением. Но дух времени витал над нами. И не только он — при всей нашей интеллигентности, шальное желание настойчиво подталкивало нас унести что-либо отсюда. На память.

Видимо, мы одновременно подумали об этом и, взглянув друг на друга, рассмеялись. Невдалеке ходил местный страж-надзиратель, про которого мне позднее сказали, что он одновременно был ответственен за снабжение территории Вавилона… «останками древности» — строительным мусором. На «сувениры».

Несколько минут мы постояли у Вавилонского льва, импрессионистская манера изваяния которого впечатляла через тысячелетия.

— Как думаешь, Николас, на что намекал древний скульптор, поставив льва над распростертым человеком?

Дело в том, что композиция представляла собой твердо стоящего на лапах льва и человека, распростертого под ним — между лап и вдоль корпуса льва.

— Думаю, Максим, это извечная философская загадка, которая звучит так: «один ест, а другого едят!», или «властелин и покоренный», и еще «хозяин и раб».

— Немцы пошли дальше, — сказал я. — Не они ли пометили на вратах ада — концлагерей: «каждому — свое»?!

Побродив среди теней ушедших поколений, мы сели в машину и двинулись к Евфрату. Завернув за угол, мы встретили босоногих ребятишек — общительных, приветливых и смеющихся. Притормозив, я спросил у них дорогу к реке.