Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Мы не говорили, что видели там друг друга, без слов понимая необходимость не афишировать наше знакомство на людях.

— Этот араб — душа национального возрождения культурного наследия древней земли. Умница и большой знаток вавилонской цивилизации. Его узкая тема — Александр Македонский.

— Его пост? Официальный? — спросил я.

— Он — вечный вице-министр по культурному туризму. И, как он сам говорит, большего не хочет: «я ученый, а не администратор». Ты видел раскопки Вавилона — это его работа за последние десять лет. Миллионы туристов.

Я знал таким Барона, когда он искрился от радостной встречи с интересным человеком. Мне такое чувство тоже было не в диковинку. Теперь я радовался за друга.

— Как его принимают в ученом мире?

— Авторитет, Максим. Большой авторитет. Помнишь, в музее Вавилона мы видели копию с глиняной клинописной «рукописи»?

— Это были сведения о размерах Вавилона. Кажется, 229 года до Рождества Христова? Верно, Николас?

— Да. Так вот он прочитал ее по-своему, и египтологи согласились с ним. Умница!

Мы помолчали, отвлекая свой взгляд на реку, в которой уже стали на середине отражаться звезды. На меня довлело время этого места. Обыденная жизнь казалось противоестественной.

— Николас, я видел тебя с японцем на приеме. Почему вы бурно беседовали?

— И это ты подметил, Максим?

— В разговоре с японцем ты вовсе не был похож на джентльмена.

Барон помолчал, взглянул несколько раз на меня.

— Этот японец — старый друг, вернее, сукин сын, — мрачнея, произнес Барон.

— Неужели, Николас, из военного времени? Извини, друг. Из плена?

— Был моим охранником, а в делах — помощником, когда я был у них там, в Маньчжурии.

— Что взволновало тебя? Ведь прошло много времени.

— Унижение. Бессильное унижение человека человеком. Это не забывается. Вот я ему и сказал об этом. Но он только извинялся. Хотя за то самое унижение неплохо платят… Японская пенсия — мне кстати, — уже веселея, сказал Барон.

— Цинизм, Николас, не твоя черта характера.

— Ты прав, Максим, шутить так не стоит, хотя бы в память о тех китайцах и русских, которых этот Каваи-сан отправил в могилу, — уже спокойно произнес Барон.

Мы снова помолчали, но Барона преследовали тревожащие его воспоминания и он не хотел уходить от темы.

— Он жив. А почему? Почему союзная комиссия после капитуляции Японии не привлекла его за убийства?

— Он действительно убивал?

— Уверен. Потому что неоднократно слышал разговоры в его команде о ликвидации людей.

— Тогда, Николас, почему? Как ты считаешь?

— Это были не люди, видимо с точки зрения той же комиссии во главе с американцами, а китайцы и русские, правда, не ваши русские, а белогвардейские. Даже в смерти американцы делят людей на касты, которые можно убивать.

— Получается, Николас, что китайцы — это не люди и заступиться за них некому?! Русские же белогвардейцы — также ненужные люди?!

— Помнишь, Максим, мы говорили с тобой об английском комментаторе, который предал Британию, работая во время войны на германском радио, которое транслировало на мою страну? Помнишь?

Я кивнул, и Барон продолжал:

— Он был захвачен нашими коммандос и по просьбе англичан казнен. Хотя казнили лишь тех немцев, которые убивали английских солдат… Пленных!

Я опять кивнул.

— Немец — офицер или солдат — были цивилизованными военными, и они знали, что Англия не оставит без внимания расправы над пленными.

— Цивилизованные? — воскликнул я.

— Да. Цивилизованные, в этом смысле, конечно. Но главное — угроза преследования по английским законам. Они это знали!

— Значит наш гуманизм был односторонним? — спросил я Барона, — Мы японцев вообще в своей массе не казнили: три года лагерей для солдат и десять для офицеров. Причем пленные японцы получали паек больший, чем охранявшие их солдаты Красной Армии или НКВД. Это — гуманизм?

— Гуманизм, но показной. Своих-то пленных, я имею в виду русских, побывавших в плену, Сталин отправил в лагеря, теперь советские, — резко ответил Барон.

Чтобы разрядить обстановку, не приносящую нам обоим радости, и прекратить спор, я сказал:

— Давай добавим по виски и… по очку. Каждому — по одному, за искаженное толкование понятия «гуманизм».

— И тогда счет будет три-три, Максим.

Меня тревожили встречи с Бароном — связь была неустойчивой и эпизодической. Хорошо еще, что ни разу я не промахнулся: всегда заставал Барона дома. А если бы он был в отъезде? Но щепетильность наших отношений не позволяла передать его на связь кому-либо еще.

Зная, что Барон слов на ветер не бросает, нужно было получить от него следующие материалы прямо в Лондоне. И я решился оговорить с ним моментальную встречу, пока со мной.

— Вот что, Николас, может случиться так, что я специально приеду в Лондон за материалами. Однако обстановка может не позволить увидеть тебя и посидеть за бокалом славного «тобби».

Барон понимающе кивнул и стал еще внимательнее прислушиваться к моим словам.

— Давай сделаем так: в шестьдесят шестом году мы виделись с тобой в ресторанчике рядом с Гринвичским меридианом. Помнишь? Я рассчитываю на то, что консервативность англичан не позволила ликвидировать этот ресторан.

Барон снова кивнул.