Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Назывались ведущие фирмы в этой области. Я понимал, что нужно искать источники, которые смогли бы на регулярной основе передавать мне образцы и по возможности сведения технологического порядка.

Еще в Японии, разобравшись в специфике проблемы, я стал искать связи в среде специалистов в области очистки воды. Исходил из того, что японцы очень беспокоятся о качестве своей продукции на мировом рынке, которая зависела от качества исходного сырья. Предполагалось, что крупнейшие корпорации, известные в стране как «дзайбацу», наладят для собственных нужд производство ионообменных смол, вернее всего, по американским лицензиям, а возможно и без них.

Так оно и случилось, когда удалось установить оперативный контакт со специалистом на основе его интереса к советскому рынку, а главное — личному интересу к жизни в СССР. Он считал себя социал-демократом, а в прошлом был японским комсомольцем.

Фуруй плохо говорил по-английски, но контакт все же состоялся. Еще в Японии он передал мне информацию и образцы для атомной и других отраслей промышленности, два из них — ноу-хау на производство амберлитов.

— Ma-сан, это ноу-хау я лично передаю в дар стране, победившей фашизм. Прошу принять и сохранить от посторонних глаз, — с волнением в голосе произнес старый японец.

— От имени моей страны благодарю вас и рассчитываю на вашу помощь в дальнейшем.

— Ma-сан, мне нужно лучше разобраться в ваших интересах. И я готов поработать на вашу страну, столь пострадавшую в годы войны.

Война, атомные бомбы против Японии, угроза возможной термоядерной войны — третьей в этом тревожном столетии, волновали японца. Все наши разговоры заканчивались почти молитвой: «только б не было войны…»

Всего два раза побывал Фуруй в Союзе: один раз на торгово-промышленной выставке, а другой — проездом в Европу. Но и этих встреч в Москве, и прежних контактов в Японии было достаточно, чтобы найти с ним общий язык и установить оперативные отношения.

В последний визит Фуруя в Москву я встретил его в гостинице и помог построить программу пребывания его в нашей столице таким образом, чтобы максимально поддержать в нем добрые чувства к моей родине.

Он мечтал побывать в Ленинграде — колыбели Октябрьской революции. И мы поехали в город на Неве, столь близкий и понятный мне по учебе в военно-морском училище.

Во время прогулок по городу Фуруй многое узнал о славном городе Петра Великого. Но наибольшее впечатление на него произвело Пискаревское кладбище, где в блокадные годы хоронили сотни тысяч ленинградцев — жителей и воинов, умерших от голода, болезней и ран, убитых при защите северной столицы России.

У ворот на кладбище мы вошли в маленький павильон. Там, под стеклом витражей, были выставлены листочки блокнота с записями восьмилетней девчушки Тани Савичевой. Танина семья осталась в блокадном городе, и девочка вела дневник: такого-то числа умер дядя, такого-то — бабушка, такого-то — мама… И последняя, самая трагическая страничка: «Савичевы умерли все. Осталась я одна».

Когда я перевел детские строчки Тани, Фуруй окаменел и дрожащей рукой коснулся стекла, под которым лежало послание из сорок третьего года.

Это было эхо войны, сродни разве что эху Хиросимы для японцев, Орадура для французов, Хатыни для белорусов, Ковентри для англичан, Перл-Харбору для американцев.

Мы вышли к могилам. Безымянные, огромные — размером с футбольное поле каждая, и только даты: 1942, 1943, 1944. Здесь лежало шестьсот тысяч человек. Вдали над полями-могилами возвышалась фигура Родины-матери с венком в руках. Она символизировала скорбь по погибшим.

Минуты три мы шли к памятнику между братскими могилами, где и воин, и гражданский были жертвами военного преступления. Это были тяжелые секунды — казалось, они длились бесконечно, наполняя наши души общечеловеческой скорбью.

Перед памятником Фуруй упал на колени и надолго замер, сложив ладони рук перед лицом. Думается, что он испытывал такое же чувство личной вины за содеянное Человечеством, как и то, что испытывал я у символической могилы жертвам атомной бомбардировки в Хиросиме.

В Москве мы посетили музей-квартиру Николая Островского, героя Гражданской войны и писателя. Будучи после тяжелого ранения неподвижным и слепым, он написал книгу «Как закалялась сталь» — знаменитую повесть тридцатых и последующих годов в Стране Советов и не только. Эта книга и сейчас стоит у меня на почетном месте, как учебник по силе духа человека. Именно она и еще «Повесть о настоящем человеке» — о летчике без ног, спасали мою душу в больнице, когда мне было шестнадцать и я чуть не потерял ногу.

Я знал, что Фуруй относился к личности Островского с большим уважением и приход в этот музей был для него своеобразным праздником.

— Ма-сан, эту книгу я читал в Японии еще до войны, — воскликнул взволнованный Фуруй, когда нашел знакомую книгу на японском языке. — Мы ее читали скрытно — она была в моей стране запрещена.